Конец января в Карфагене - Георгий Осипов

После Севера они сразу же сели в «Интур», на первый этаж. Я приходил послушать, как они лабают. За столик не садился. Большие двери из цельного стекла были распахнуты. Глафира отдал свою бас-гитару гитаристу и устроился за ф-но. Вблизи эстрады было пусто, солнце еще не скрылось за остров, слишком рано для танцев. Еще не зажглись фонари на площади, где круглый год дует, расшатывая плафоны, ветер с Днепра. Музыканты с приятной небрежностью, будто вспоминают на ходу, играли довольно длинное попурри из мелодий несложных, но близких по духу эпохе 20-х годов. Конечно, туда вошел и «Чарльстон царя Ирода»…

За столиком у окна я заметил Нэнси Войну Миров. Из-за огромных пробковых платформ она совсем превратилась в ходячее растение. Длинные ноги торчали из-под стола. Ее окружали кавалеры не первого сорта, из тех молодых людей, что подражают не то мушкетерам, не то грузинам. По-моему, среди них был продавец из универмага.

В перерыве между первым и вторым отделением мы с Глафирой выкурили по фирменной сигарете и обсудили упадок творчества «Гранд Фанк». Глафира, скрестив руки на груди, изобразил покойника. На обложке последнего диска Grand Funk лежат в гробах. Мне показалось, что его все это уже не волнует, все это, в известном смысле, — пройденный этап. Кто-то за океаном лег в арендованный гроб и сфотографировался. Что ж, это его личное дело. А здесь «Интурист», а не похоронное бюро. Глафира приладил волосы и пошел к своим на сцене. Ему преградила путь Нэнси. На платформах ее ступни выглядели еще крупнее. От «прекрасных ореховых волос» струился дымок. Кавалеры скованно, без одобрения, следили, как Нэнси Нехилая Нога пристает к музыканту. Надо же, подцепить целую команду переодетых матросов, чей корабль носит фамилию украинского писателя-идиота…

У Лёвы Шульца батя — инвалид войны — жалуется, ему вечно норовят всучить подписку на собрание сочинений какого-нибудь презренного «пысьмэнныка», а настоящий дефицит зажимают. Сочетание «Шульца батя» не избегло ушей Стоунза, и он тут же стал напевать: «А Шульца батя — ходит без ноги. Он без ноги, он без ноги. Хэй, эврибади…» Про Глафиру Стоунз сказал: «Чего ж не знаю? Знаю. Только кликуха у него была не Глафира, а Басист». Дальше из Стоунза попёр сплошной антисемитизм, утеха всех, кто оправдывает свое пьянство работой на заводе.

Картина называлась «Лесные дали», куда-то она исчезла после смерти более старых членов моей семьи. Висела она под углом, на тесемке (как зеркало «от семьи Гланц»), в большой комнате, где стоял телевизор. Под нею располагался диван, коричневый, шершавый. Глафира скрипнул пружиной, выпустил дым и говорит:

— Ты хорошо знаешь чувиху, которая постоянно вышивает в кабаке?

— Более-менее. По крайней мере, очень давно. Помнишь, мы с ней и еще одной больной заносили тебе ленту, году в 73-м?

— Да? Точно! И шо она собой представляет?

Пока я соображал, что бы ему ответить, не бросая тень на старейшую из моих приятельниц, пускай одиозную и стопроцентно платоническую, Глафира сам меня выручил:

— Хорёк?

Вопрос прозвучал утвердительно. Вероятно, это тоже черта хорошего басиста — быстро и коротко заполнять паузы, чтобы самый вялый разговор начинал звучать эффектно и живо. Грустный осадок остается от общения с находчивыми словесно людьми. Они будто знают точно, сколько им осталось до большого-большого перерыва. А там уж подтянутся новые, незнакомые… Сам не знаю почему нечувствительность чередуется только с тревогой? Должно быть промежуточное состояние, где оно? «Хорёк»? Я ничего ему не ответил тогда.

Поведение Нэнси Войны Миров вполне заслуживало такой оценки. Именно «хорёк». Глафира не промахнулся и на этот раз. Ведь не сказал же он «блядво», или «проститутище», такие суровые слова бросают некоторую тень на каждого, кто общается с падшим существом. Даже если и не пользуется услугами падшего существа. Коротко и ясно — «хорёк». Девочка из взрослой песочницы. И без сильных выражений можно определить, кого постоянно тянет в места, где остывают окурки в ледяных и зловонных устах. Кто-то внушил Нэнси, что так надо, указал дорогу в кабак, скорее всего, ей самой это стало казаться престижным — каждый вечер появляться там, где тебя узнают и окликают по имени.

Глафира, пожалуй, не стал бы целовать Grand Funk,даже если бы в гробах лежали настоящие покойники и, допустим, их привезли сюда для прощания. Туда, в Америку, отправили каких-нибудь наших умельцев, это могли бы быть «Песняры», а к нам Grand Funk,который уже ничего не споет и не сыграет. Как доказательство того, что капитализм платит много, но отнимает у человека все, хотя некоторые и сомневаются. Кое-кто из Глафириных коллег наверняка бы кинулся лобызать мертвецов, но Глафира, я запомнил и это, привык выражать свою любовь иначе:

«Слушаю это вещь и усераюсь (пауза). Стелю на пол газету, сажусь — и сру».

Безусловно, в переписывании с ленты на ленту, в потрошении журнальчиков для продажи по частям было что-то детское. Сама немногословная точность его замечаний выдает не умственную отсталость, а скорее некий наивный страх перед будущим, которое рано или поздно займется Глафирой и превратит его совсем в другого человека.

Прошли те традиционные два-три дня, когда опасаются прозрения обманутой личности, трудных разговоров по телефону, порой с родителями, выхватывающими трубку из рук расколотого ими недоросля. Они прошли как солдаты из бани, вверх по Красногвардейской. Шествие, к которому ты не имеешь никакого отношения, успокаивает нервы. Убедившись, что клиент не собирается возвращать покупку, я начал жалеть, что свел его с Глафирой напрямую. Зачем жертвовать гешефт? Но мне не следовало слишком тесно сближаться с клиентом, я правильно решил не выходить из тени посредничества, потому что мальчик-покупатель учится в инкубаторе, а там работает моя мамаша… Так он что, получается, восьмиклассник?

Какие же все-таки это наивные люди, если уговорить их легче, чем отговорить. Попробуй им объяснить истинную ценность того, за чем они гоняются, тебя же потом и возненавидят! Сколько всего для них понастроено, доступ к самому необходимому почти бесплатный: на, пользуйся, дыши! Никто не гонит ни в церковь, ни в консерваторию. Так почему они готовы платить исключительно за второстепенные вещи? Разгадать бы, в чем тут эффект, что поражает их при виде подделок?

— Тебя же потом и возненавидят, — повторил я вслух с удовольствием.

Сговорчивые сосунки могут быть либо очень полезны, либо очень вредны. Нет ничего противнее юноши, когда он произносит дрожащими губами: «Вы меня наебали. Ты и твой Вовик». Еще прекрасней родители: «Ваш сын наебал нашего мальчика на целые (следует глупейшая цифра)». Зато ваш мальчик совершенно бесплатно на крыше гаража дрочит хуй десятикласснику Чижевскому. Весь двор знает.

Прозревшие болваны — это фашизм. Знаете, что означает СС? Советская сволочь — вот что. Честный человек — враг номер один. По-моему, если готова его фотография, живой человек уже не нужен. Разве что киномехаников я бы оставил. Эти невидимки делают благородное дело. Перенаселенность привычных мест чревата преждевременным разрушением вещей, чем меньше людей — тем тише и благороднее парки и скверы. А в пустом кинозале лично мне дышится свободнее, чем в сосновом бору. Если потрудиться и рассовать лишнее населения по фотоальбомам и могильникам, в общественном транспорте будут ездить одни прекрасные незнакомки.

Вот для чего нужна нейтронная бомба. Я говорю, они не понимают. Один Дядя Каланга соглашается. И то с глазу на глаз. Потому что человек честен и чист, пока не возбудился при виде двух бутафорских черепов. А дальше перед вами дикая баба-нимфоманка (Дядя Каланга мечтает с такой познакомиться), готовая метрами травить канат-макаронину себе в недра, где конец этой веревки смыкает и смыкает ненасытный альпинист: Давай! Еще давай!

Что-то подсказывает мне, что Глафирин инфантилизм с возрастом не пройдет, а напротив, разовьется в подобие религии, способной влиять на принятие достаточно серьезных решений. В прошлом году в Нью-Йорке его сбил грузовик. Как ребенка.

Шульц заметил, что я стою у окна, поправляю занавеску. С улицы мне:

— Гарик, ты в курсе?

— В курсе чего? — переспрашиваю, хотя уже и догадываюсь. Мне мать успела сообщить, тоже в виде вопроса: «Ты знаешь новость?» — «Про кого?» — «Про Глафиру».

Я приблизительно догадался, в чем дело, и не стал уточнять. Шульц в свойственной ему манере описал мне, все, что можно. Глафира оставил машину на стоянке. Видимо, было прохладно, и он решил вернуться за пиджаком. Потом появляется грузовик.

Пиджак остался лежать в машине, а человек… Шульц снова высказал предположение, что у Вадюши что-то с глазами. Он нас не видит, и потому проходит мимо, не здоровается. Это от водки. Да, но «Лошадей в океане» он видел, слышал и старательно оплакивал: «Вдруг заржали кони, возражая, против тех, кто в море их топил…» А кто, собственно, их топил?