Сборник произведений - Сергей Рафальский

Чувствующие в пальцах сладострастный зуд обычно полагают, что так будет всегда, обладающие горлом, наоборот — склонны говорить, что и это когда-нибудь кончится.

Александр Петрович никак не мог выбрать между теми и другими и, запутавшись в собственной схоластике, вернулся к шкурной злобе дня и ускорил шаги.

23. Снова Кранц

Завернув за угол, он вышел, наконец, на бульвар и сразу же остановился в предельном изумлении: сквозь шумы и грохоты, свойственные даже в ночные часы современной большой улице — щиплющие и дребезжащие звуки донесли до его ушей мелодическую весть о том, что невероятно несвоевременный, как архаический «селакант», хор русских балалаечников разворачивается на эстраде углового кафе. «Бросил своих он товарищей…» — тщательно выводил бас такой густоты и глубины, как будто сам Садко пел с океанского дна. — «Господу Богу помолимся…» — подхватывал благоговейным гулом хор.

Зная привычки и патриотический пафос Секирина, Алексадр Петрович стал внимательно осматривать присутствующих — и вдруг поспешно отступил назад, к стене, в относительную тень: возле тротуара стоял Ситроен с закрытым счетчиком, а за угловым столиком, отвернувшись от оркестра и как бы закрывшись от него рукой, над нетронутым пивом сидел Кранц. Его неподвижные глаза глядели прямо перед собой, но решительно мимо всего, что вокруг находилось… Возможно, что видели они родную, разбойную красавицу — реку. И то, как в ритм заунывной ловецкой песне взмывают стаи чаек над промыслами, как пылают огни заката на пестрых платках работниц, как, белея, подымается к Нижнему стройный теплоход «Минин» и как в розовом дыме умирающего солнца далеко, далеко степь за Волгу ушла…

Словом, видели все то, что больше никогда увидеть не доведется…

И острая ностальгическая тоска подымалась над Кранцем, как зимний пар над загнанным конем. Александр Петрович хотел было переметнуться на другую сторону улицы, но Кранц как раз посмотрел в его сторону. Возможно, что немец его не увидел, но если видел — диверсия благодарного должника могла бы направить мысли кредитора в нежелательную сторону, и, как древнерусский пленник на половецком аркане, Александр Петрович направился прямо к столику Кранца. Встреченный без всякой душевной теплоты, он поспешил возможно короче и возможно убедительнее рассказать о своей встрече с «рыжим» и о своих поисках «мужей совета».

Кранц слушал сначала явно без интереса и поневоле, но скоро вошел в сюжет и даже — в особо патетических местах — раза два переспросил. Изложив все, что стоило обсуждения, Александр Петрович закончил подлинным криком души:

— Что же мне теперь делать?

Немец пожал плечами.

— Что касается Союза «Труд и Собственность», — серьезно и уже дружески заговорил он, — то, мне кажется, всего правильнее было бы вспомнить Ницше и предоставить мертвым самим погребать своих мертвецов. Ни вы не знаете, ни я не знаю, кто состоит главным пайщиком этого удивительного предприятия. Конечно, это ужасно, что отправляемые с «революционными» заданиями в Советский Союз люди могут быть выданы КГБ раньше, чем поставят ногу на родную землю, но, во-первых, это обычно происходило и до вашего Рыжего, а, во-вторых, иностранные контрразведки, без помощи (т. е. без «задания») которых никуда никого не пошлешь — не менее нас с вами заинтересованы в целости этих людей. Будьте уверены, что им досконально известно, откуда пришел, чем был и чем стал, этот Рыжий, и если что — именно его возьмут на мушку. Однако есть оборотная сторона медали: предположим, что Рыжий, действительно, от самого, что ни на есть, чистого сердца хочет бороться против «коммунии» — куда он мог пойти, кроме Союза? Плохо ли, хорошо ли — «Труд и Собственность» единственная — и последняя — эмигрантская организация, которую можно назвать политической… Вдобавок — она что-то делает… Но мы-то уверены, что раньше Рыжего туда пришел кто-то (быть может, и не один) со «специальным заданием». Так что вопрос может ставиться и так: не Союз спасать от Рыжего, а его самого от его ближайших соседей по Ведущему Органу. Вы понимаете, что я на этом никак не настаиваю, но тем не менее… А если взять прочую эмиграцию, то что он может выдать большевикам? План Сент-Женевьевского кладбища? Или дату «Дня Кадетской Скорби»?

— Да, новее-таки!

— Вот именно — да, и вот именно — все-таки… И больше ничего… Остается одно — чистота риз…

— А что же, по-вашему, их пачкать надо?

— Не возражайте, пожалуйста, по-дамски. Я этого не сказал. И не собираюсь говорить. Но подумали ли вы, что чистоту риз легко соблюдать здесь — за полторы тысячи километров от первого пункта Госбезопасности. А там ваших Рыжих полно. Вся Россия порыжела.

— Значит, сложить руки и покориться? — начал ерошиться Александр Петрович. — Надо же что-нибудь делать!

— Опять дамская диалектика!

— Почему дамская? Раз вам не нравится — значит, дамская?

— Наоборот, — снисходительно усмехнулся Кранц, — дамская диалектика мне, вот именно, очень нравится, но только не в политике…

И как бы показывая, что сеанс окончен, он допил пиво, за которое уже, видно, заплатил, потому что на блюдце со счетом лежала мелочь для лакея, и стал надевать перчатки.

— Вот вы бегали целый вечер и в результате оказываетесь на том же месте, с которого сошли. Это еще лучший вариант той «общественности», которая суматошится только потому, что надо же что-то делать. Могло быть и хуже. Вы могли рассказать о вашем «Рыжем» как раз тому Старшине «Труда и Собственности», который и есть подлинный «наблюдатель».

— Так что же вы мне посоветуете? — одновременно и сдерживаясь, и подлаживаясь, чтоб возможно благочестивее закончить беседу, спросил Александр Петрович.

— Я посоветую идти спать! — отчеканил Кранц, подымаясь. — К сожалению, я не могу последовать вашему примеру, потому что дни и ночи у нас не совпадают: я как раз начинаю трудовую жизнь. Так что будьте здоровы и оставьте прошлое в покое хоть во сне.

24. Родной «уголок»

Когда Ситроен отъехал, Александр Петрович, продолжая путь, долго и зло — отборными эпитетами — покрывал своего недавнего собеседника, а когда желчь поразошлась, вспомнил, как он застиг немца в ностальгическом трансе и заехидничал: «Оставьте в покое прошлое!» А? Вот тебе и честность с собой!»

Однако немцева печаль его все-таки умилила и затронула его собственные больные струны… И пользуясь относительной безлюдностью, он вдруг — на ходу — с напором задекламировал:

… «Люблю я грусть твоих просторов,мой милый край, Святая Русь!Судьбы унылых приговоровя не боюсь и не стыжусь!И все твои пути мне милы…»

— Cheri? — с готовностью метнулась к нему, по-своему истолковавшая патетический вопль одинокого иностранца встречная проституточка.

И вежливо отклонив заманчивое предложение обознавшейся девушки, Александр Петрович прямым путем направился в «Уголок»: немцевы деньги перестали казаться особенными.

В ресторанчике — с напоминавшими версальский маскарад псевдобоярскими сценами декоративных панно — посетители сидели не густо, но Александр Петрович все же нашел знакомых.

Возле входа расположились с друзьями супруги Дробиковы. Они ужинали после собрания последних могикан уже почти мифической «„железной дивизии» (в повестке дня — «распределение» коллективно закупленных на Сент-Женевьевском кладбище участков).

Это были те русские провинциалы, которые слово «Париж» произносят, закатывая глаза и с придыханием. Мадам часами могла говорить о Лувре и, притом, с подробностями, способными любого гида загнать в бутылку. Она знала на память расположение всех экспонатов и звала по имени продавщиц. (Дело идет, разумеется, о магазине, а не о музее.)

Вообще, наблюдая за ее деятельностью, можно было прийти к заключению, что легендарным сиянием «Города-Светоча» она облучается главным образом на сезонных распродажах.

Ее муж поначалу кормился трудом тяжелым, неблагодарным и нерегулярным. В это время он был весьма остро национально мыслящим. Впоследствии ему удалось устроиться во французскую транспортную контору и даже сделать в оной — если так можно выразиться — карьеру. После этого, продолжая на годовых обедах остаточных «железняков» беспощадно громить большевистское зло, он, тем не менее, незаметно для себя подпал под известную марксистскую формулу и своим бытием стал определять свое сознание. Густой квас постепенно исчезал из квартиры Дробиковых и заменялся не менее густым антиквасом.

Первыми дезертировали со стен портреты вождей (разумеется, белых) и вышитые полотенца. На их место пришли серийные сувениры экскурсий в Альпах и на Лазурном Берегу, где Дробиковы отдыхали. На следующем этапе вместо классических пирогов именинных гостей стали потчевать бутербродами и крюшоном. Затем перестали печь куличи и ходить к заутрене, а заодно и верить в Бога.