Готический роман. Том 1 - Нина Воронель

– Вообще-то неплохо, но, по-моему, слишком много ветчины.

Стеклянная барышня зазвенела, как хрустальная люстра на ветру:

– О-о, вам не по вкусу ветчина? Вы, наверно, тот самый залетный парашютист из Израиля? Но в таком случае вам любое количество ветчины должно казаться лишним!

– Вы преподаете логику? – вежливо осведомился Ури.

– Как вы догадались? – стеклянные пальчики кокетливо взметнулись вверх поправить стеклянные кудряшки.

– Я не догадался, я просто сделал логический вывод из известного силлогизма, что сапожник ходит без сапог.

Проводимость мыслей в стекле, вероятно, была невысока. Во всяком случае, стеклянная барышня не сразу усекла, что ее хотели обидеть. Она несколько секунд простояла в молчаливом недоумении, пока до нее, наконец, ни дошел смысл того, что сказал ей Ури. Когда лицо ее осветилось пониманием, Ури подумал, что она сейчас рассерженно отвернется и оставит его в покое. Но не тут-то было! Легкий румянец собеседования сменился на щеках барышни более темными пятнами злости, которые быстро поползли вниз по шее за жесткую кромку джинсового декольте. Ури по неопытности принял их за знаки смущения.

– У вас такой отличный немецкий, просто чудо! – почти ласково прозвенел стеклянный голос. – Любопытно, столь же прекрасен ли ваш арабский?

Речь у нее была высокоинтеллигентской литературной тональности, ничем не напоминающей простонародный местный распев, и Ури поначалу не понял, что вопрос задан неспроста. И потому простосердечно ответил, что – увы! – арабский его крайне примитивен и вообще близок к нулю. Именно этого ей и было надо, и она тут же яростно ринулась на Ури, разворачивая на ходу свои боевые знамена:

– Это весьма показательно, с какой готовностью вы изучаете язык своих палачей, пренебрегая при этом языком своих жертв! Она неожиданно задребезжала, словно даже тембром голоса хотела показать Ури, что хрупкое стекло ее доброжелательства разбито и есть серьезная угроза ранения осколками. Атака ее застала Ури врасплох, и он не знал, что лучше – отбиваться или каяться. Внутренне он был готов и на то, и на другое, потому что еще не пришел к согласию с самим собой в вопросе о жертвах и палачах. Но, похоже, от него ничего и не требовалось, – его воинственная собеседница явно предпочитала монолог диалогу, тем более, что обращалась она не столько к нему, сколько ко всему прогрессивному человечеству. По мере произнесения своей речи она все больше и больше заходилась в кликушеском восторге, в который приводил ее звук собственного голоса.

– Не правда ли, странно, что у таких людей, как вы, которые сами были жертвами преследований, нет ни на йоту сочувствия к другим жертвам. Я бы спросила вас, откуда это равнодушие, эта жестокость, если бы заранее не знала ответ: вы, как и все другие в этом самодовольном потребительском мире, привыкли жить за счет обездоленных и униженных! Вы отравлены изобилием, и голодная смерть миллионов не лишает вас аппетита! Вы избалованы благополучием – и мысль об ужасах гражданских войн в нищих странах третьего мира не лишает вас сна! Вы даже не хотите знать о трагедиях, которые разыгрываются рядом с вами. Вот скажите, бывали ли вы когда-нибудь в лагере палестинских беженцев?

Тут она, наконец, обратила к Ури свой плохо сфокусированный взгляд:

– Видели ли вы там оборванных отважных детей, бросающих камни в солдат, вооруженных до зубов современной военной техникой?

Если бы она была способна слушать, Ури мог бы рассказать ей про лагерь беженцев такие подробности, от которых ее стеклянные волосики встали бы дыбом на макушке. Но слушать она не умела и подробностями не интересовалась. Она звонко вдохнула воздух, чтобы продолжить свою проповедь, но тут вернулась Инге и решительно положила конец их односторонней беседе:

– Хватит пророчествовать, Доротея. А то, пока ты здесь напрасно пытаешься заманить Ури в лоно христианского милосердия, твой дорогой супруг опять успел заманить прелестную Вильму в кусты.

Услышав новость про дорогого супруга и прелестную Вильму, Доротея немедленно спустилась с небес на землю, и взгляд ее остро сфокусировался на текущей мимо очереди. Очевидно, не найдя искомых лиц на месте, она коротко спросила:

– Где они?

И, не дослушав до конца брошенное Инге: «В саду за церковью», почти побежала в указанную сторону, дребезжа на бегу стеклянными сочленениями суставов.

– Никак не могу решить, – недобро усмехнулась Инге, – революционный пыл нашей Доротеи еще не поднялся до уровня идей сексуальной революции или уже перерос их? – Инге взяла Ури под руку и стронула с места. – Пошли, нам пора.

– Куда? – спросил Ури, почти готовый к тому, что им пора на Лысую гору, где состоится ежегодный шабаш ведьм в честь Вальпургиевой ночи. Вся обстановка сегодняшнего праздника предрасполагала к вере в потусторонние силы – в леших, русалок, водяных и прочую чертовщину, так что даже ревнивая Доротея могла сойти за модернизованную ведьму с интеллектуальным уклоном. Но реальность оказалась более прозаичной, – они просто должны были захватить с собой Отто и идти смотреть ежегодный деревенский спектакль, для которого на баскетбольной площадке за школой возвели легкую деревянную сцену и расставили полукруглыми рядами стулья и садовые скамейки.

Осторожно катя кресло Отто по неровным камням дорожки, Ури не столько спросил, сколько констатировал факт:

– Скажи, ты ведь поссорилась с ними не просто из-за пирога, правда?

– Я уже пыталась тебе это объяснить, но ты тогда не хотел слушать.

– Считай, что я передумал. Можешь объяснять.

– Ты ведь слышал речи Доротеи? Ей ты можешь не придавать значения, – она просто глупый попугай, но это – идеология целого круга, которую я не переношу.

– Ты хочешь сказать, что ваша распря носит политический характер?

– Трудно определить, политический или личный. Тут так все сплелось...

– Что значит – личный? Ты пыталась отбить ее мужа?

– Глупости, при чем тут ее муж? Тут замешан совсем другой человек.

– В чем замешан? В тесте?

– Ну хорошо, считай, что я неудачно выразилась: не замешан, а... – Инге запнулась и прикусила губу, – Это совсем из другой жизни, к Доротее это не имеет никакого отношения. Понимаешь, у меня когда-то был друг, он не просто проповедовал эти идеи, он их создавал.

– Он тоже был профессор?

– Ну да, профессор.

– Он был твой друг, но взгляды его тебе не нравились, да?

– Да нет, тогда эти взгляды казались мне откровением.

– Когда это – тогда?

– Давно, когда я еще училась в университете.

– В каком университете? Ты же была стюардессой!

– Ну и что? Разве стюардессам нельзя учиться в университете?