Поиски - Чарльз Сноу

— Если оно правильно, — сказал Константин.

— Похоже, что оно правильно, — сказал я, — конечно, все правильно.

Я был уверен в этом с самого начала. Вероятно, потому, что хотел заглушить в себе зависть. Пока он рассказывал мне, я испытывал желание, неблагородное, необъективное желание найти ошибку. Критические возможности моего ума были гораздо более напряжены, чем если бы я читал об открытии неизвестного мне молодого человека. Мне хотелось опровергнуть его. Мне хотелось принять участие в этом открытии, я хотел разделить его с ним.

— Где результаты? — спросил я. — Могу я их видеть?

— Все в лаборатории, — ответил он, — я жил там последние две недели. Буквально жил там и спал рядом с аппаратурой. — Он рассмеялся. — Это не давало мне экономии во времени, но зато никто мне не мешал.

— Сейчас же пошли туда, — сказал я.

Его лаборатория в Королевском колледже была неопрятнее всех, какие мне приходилось до этого видеть. Прежде чем он нашел свои записные книжки, нам пришлось расчистить его стол от завалов счетов и писем.

— Черт возьми! — повторял Константин, пока мы ворошили пачку за пачкой. — Я никогда не могу найти то, что ищу.

В конце концов он обнаружил свои записи.

— Я знал, что они где-то здесь! — торжествующе воскликнул он и несколько часов подряд объяснял мне, а я изучал цифры и записи, сделанные его крупным детским почерком. Он был неутомим, факты и соображения сыпались из него в таком количестве, что в итоге я признал его правоту и при этом ужасно устал. Он был счастлив, чувствовал себя, что называется, в своей стихии, его переполняли блестящие научные идеи. В ту ночь он выкидывал массу своих замысловатых шуток, и я помню, как, исподтишка бросив взгляд в зеркало, которое абсолютно не к месту висело над его столом, я увидел его лицо, искаженное смехом. Бледный, с серыми кругами под глазами, с лицом напряженным, но совершенно спокойным — таким я запомнил его.

Уже совсем рассвело, когда мы вышли из колледжа. Перед тем как расстаться, мы прошли к реке. Течение было быстрое, и в воздухе пахло свежестью и холодом.

— Наверно, как только я проснусь, в голове у меня уже будут тысячи доводов, опровергающих мою теорию, — говорил Константин. — Я всегда обладал свойством выдвигать слишком много аргументов против моих собственных идей. Иногда я думаю, что, может быть, я принес бы больше пользы, публично демонстрируя диалектический метод; то есть публиковал бы сначала доказательства в пользу какой-нибудь из моих идей, а в следующем номере аргументы против нее. — Он усмехнулся. — Вместо того чтобы ждать, пока это сделают другие. А они это сделали бы, если бы я придумал что-нибудь стоящее. Диалектический метод здорово помог бы. Вы ведь знаете, я сделал удивительно мало. Когда я оглядываюсь назад, я просто не могу поверить, как мало я сумел сделать. — Он смеялся. — Если в этой моей идее нет уязвимых мест, то за нее мне простят этот мой грек. Но что-то в ней должно оказаться неверным.

Все было правильно. Открытие Константина оказалось гораздо значительнее, чем он смел надеяться, и, когда он опубликовал сообщение месяца через два после того, как испортил мне званый обед, он сразу же получил широкую известность. О Константине говорили во всех научных кругах, где я бывал. Мне пришлось множество раз слушать рассказы о его экстравагантности, энциклопедических знаниях, о его беспорядочном образе жизни. Я научился с интересом выслушивать о нем заведомо неправдоподобные истории.

Прошел год, и Константин вышел из безвестности. Хозяйки домов наперебой ухаживали за ним, руководство университета обещало ему кафедру. Он мало в чем изменился, разве что стал свободнее разговаривать с незнакомыми людьми и иногда появлялся в новом и почти модном костюме. Но это, пожалуй, было скорее заслугой очередной любовницы.

Конечно, меня частенько мучила зависть. Вспышки неблагородного чувства, которое возникло, когда он впервые рассказал мне свою новость, случались еще не раз, и не раз у меня сосало под ложечкой от успеха моего друга. Временами я подавлял в себе это чувство. Меня даже коснулся отблеск его славы, как ближайшего друга; я получал удовольствие, отваживая любопытных, и радовался за друга. Когда я бывал в таком настроении, я убеждал себя, что при отсутствии у Константина своекорыстия ему невозможно было завидовать, и все же я ухитрялся завидовать ему.

Это был первый случай, когда кто-то, вошедший в науку вместе со мной, оставил меня далеко позади. Было несколько молодых ученых моего возраста, которые добились гораздо большего, чем я, но они работали в других областях науки; в молекулярной физике было еще два-три англичанина, к двадцати девяти годам добившихся таких же успехов, как и я, но никому не удавалось так далеко вырваться вперед, пока Константин не достиг вершины славы. Правда, он был немного старше меня, но мы с ним начали заниматься исследовательской работой в Кембридже в одно и то же время и колледж, где он работал, не принял его в совет в том самом семестре, когда я был избран моим колледжем. С тех пор все то время, что мы с ним были дружны, казалось бесспорным, что я предназначен для успехов в науке, а он для того, чтобы его обожали друзья. Все это подогревало во мне зависть, и, как ни стыдно в этом признаться, я еще нескоро вполне избавился от нее.

Я был сам поражен, увидев, какие штуки выкидывает с человеком научное соперничество; впрочем, когда Одри влюбилась в Шериффа, я тоже испытывал такое, чему никогда бы раньше не поверил. Никогда ни перед кем я не стал бы утверждать, что Константину просто повезло. Но зато я поймал себя на том, что критикую его вкус по части женщин. Помню, как я сказал Макдональду, который тоже подружился с Константином, что новая любовница Константина ушла бы от него с первым же мужчиной, который был бы достаточно слеп, чтобы подобрать ее. Мы оба смеялись чуть больше, чем шутка того заслуживала. Частенько на званых обедах, говоря о талантливости Константина, я излишне подробно останавливался на его недостатках, изображал его несколько более не от мира сего, чем он был на самом деле.

Через год после открытия Константина его выдвинули в члены Королевского научного общества, и я был с ним в тот день, когда должно было состояться избрание. Я никогда еще не видел его столь рассеянным, несколько раз он начинал разговор и замолкал на полуслове, уставившись в бумаги на столе. Мне было трудно сказать ему что-либо утешительное. Я был недостаточно осведомлен, чтобы знать, насколько сильны его шансы на избрание; в выдвижении его кандидатуры были кое-какие странные детали, в которых я не мог разобраться. Его кандидатуру выдвинул Фейн из Манчестера, которого я немного знал, когда он работал в Кембридже, и я не совсем понимал, почему Константина выдвигает Фейн, а не профессор, руководивший его работой. Ведь Фейн был известен как человек очень умный, но не вполне искренний, часто разочаровывающий тех, кто имел с ним дело, и впечатление, которое он производил на окружающих, не всегда соответствовало действительности. Появился Константин и украл у него часть его лавров, и тем не менее именно Фейн выдвигал его кандидатуру. Это могло быть рыцарством, но меня это тревожило.

Кроме того, я слышал от Макдональда, что Константин как кандидат находится в исключительном положении, поскольку его выдвигает не подкомитет, состоящий из специалистов данной области науки, а обсуждает совет Королевского общества в целом. Я никак не мог решить, увеличивает ли это его шансы или наоборот. Мы заговорили об этом, ведь все равно уже не было никакой возможности делать вид, что нам безразличен исход выборов.

— Физики меня не любят, потому что я ренегат, ушедший от физики, — говорил Константин с насмешливой покорностью, — а химики не признают, потому что я физик. Биологам я не нравлюсь, потому что занимаюсь биологией. А математики меня просто не знают, потому что я не занимаюсь математикой. Поэтому я действительно не представляю, что я могу выиграть от того, что они обсуждают меня все вместе.

А через некоторое время он говорил мне:

— Странно, что меня так занимает вся эта история. — Он был искренне, чистосердечно удивлен. — Это противно всякому смыслу. Я ничуть не стану хуже, если завтра не буду членом Королевского общества, ведь есть масса глупцов, которые являются членами общества, и мы знаем нескольких выдающихся ученых, не являющихся его членами. Никакой разницы ни для моего положения, ни для моих исследований это не составит, и в конце концов единственная польза, которую я из этого извлеку, это удовольствие, что тебя признали люди, из которых ни один не в курсе твоей работы настолько, чтобы иметь право высказывать о ней свое мнение. Трудно понять, почему я волнуюсь. А я действительно волнуюсь, вы это знаете.