Лишние детали (сборник) - Мерси Шелли

Между бабушкой и байдарками у нее был день в Питере, и это был день нашей последней встречи. Московский вокзал, проливной дождь – и еще два часа у нее дома. Ее торопили (она уходила в поход в этот же вечер), кто-то звонил и она отвечала ему удивительно ласковым голосом. Я пил чай и говорил гадости. Было и несколько совсем небанальных моментов – например, ее взгляд, когда она вышла из душа с полотенцем на голове; но подобные мимолетные ощущения всё равно невозможно описать, их можно только пережить, да и то довольно быстро начинаешь сомневаться – а было ли там что-то такое или я просто выдумал это сейчас, сидя на берегу реки Мононгахелы и глядя на фонари набережной, которые со своими длинными отражениями в воде очень похожи на свечки в Софийском соборе Новгородского кремля.

Чем нежнее ведут себя люди при расставании, тем тяжелее им расставаться. С другой стороны, когда один из них это понимает и начинает намеренно вести себя грубее – второму становится еще тяжелей. А если это понимают оба…

Чем-то средним между эскимосским поцелуем и поцелуем слонов мы закончили-таки наше затянувшееся прощание в подъезде, и я вышел на улицу, чувствуя спокойную, почти незаметную грусть. И вместе с тем – облегчение. Я снова был – эх, еще одна красивая банальность, это нужно не говорить, а чувствовать – никому не нужным и свободным. А может быть, свободным и никому не нужным. Что-то там в математике не меняется от перестановки слагаемых, хотя и выглядит по-другому.

А что-то меняется, хотя выглядит так же. Я сунул руку в карман за сигаретами – кроме сигарет и чьей-то зажигалки, в кармане оказалась еще коробочка из-под духов, в которой лежал маленький стеклянный слон. Зеленый. Я хотел вынуть его и посмотреть, но вместо этого вынул сигарету и закурил. А слоника в коробке переложил из кармана в сумку, чтобы он не поломался.

«Кошка.

Привет, Кошка.

Которая гуляет… Гуляющая.

Сама по себе. И не только по себе.

Кошка – ладошка. Ладошкой гуляет. Иногда по мне.

А теперь уже – нет. Теперь я черти где.

Кошка – кот. Во! Кот в Сапогах.

У чертей на рогах, где?.. С Людоедами воевал.

Кошка моя, Кошка.

Гуляет по Питеру. По Ленинграду. Ее город – Ленин Град.

И я прикачу назад, в каменный Ленин Град.

Где кошка. Где мышка. Уронила банку. Чижа слушает.

«Должен же кто-то слушать мои простые сонеты!»

Сигареты.

Читает Гальперина, что я оставил. Мурлыкает. Киска.

Купила бы «Wiskas»?

Хрен вам, это только негры в Приюте Армии Спасения едят.

Черные кошки.

Рожки? Ага, рога.

А у меня тут что? Скука. Устану и вернусь.

Нет, тут работа. Закончу и уеду.

Какая, к черту, работа? Всё тот же ветер в башне…»

По аэропорту быстрым шагом идут парень и девушка. Она – в белом и голубом, он – с переговорным устройством. Я догоняю их и иду рядом.

– Не подскажете, где здесь можно достать конвертик?

– Мы вам можем дать, – отвечает парень.

– А вы на чем летите? – интересуется девушка.

– На «Балкане».

– Ну-у-у! – смешным хором тянут они. – Так вам у болгар и надо конверты спрашивать.

– А вы кто?

– Мы Air France!

– Я тоже хотел через Париж лететь, да билетов уже не было. Следующий раз – обязательно с вами!

– Ну идемте, так и быть, дадим вам конвертик.

«Привет, моя милая Кошка, гуляющая сама по себе, гулявшая когда-то по мне мягкой своей ладошкой. Я, твой Кот в Сапогах, теперь у чертей на рогах – чертям наставляют рожки ихние черные кошки. Средь них, поедающих «Wiskas», я кисну от скукоты – нету, нету беленькой киски, веселой и умной, как ты, которая бродит сама по себе в далеком городе на Неве, а нагулявшись, дымит сигаретой, читает мои простые сонеты, а также книжку «Играем блюз», и что-то мотает себе на ус. Я тоже мотаю чего-то, но тут еще есть работа – перехитрить Людоеда. Вот перехитрю – и уеду. Не вечно же с ветром в мозгах по свету скакать в сапогах! И я прикачу назад, в каменный Ленин Град, где самая милая Кошка гуляет сама по себе, где будет гулять по мне та ласковая ладошка».

Вначале, при знакомстве, они похожи на детей. Я знаю, это впечатление обманчиво, но ничего не могу с ним поделать, когда снова вижу, как они собираются перед репетицией – разболтанная походка и пестрые одежки, эта их вечная помесь спортивного костюма и домашней пижамы. Я даже научился отвечать на их слишком широкие улыбки такой же автоматической гримаской. Вернее, не научился, а незаметно привык. И сам обнаружил это лишь в Питере, где продавщица в булочной вдруг заявила, что я над ней издеваюсь, и то же самое повторилось и в винном, хотя в обоих случаях я очень мало говорил, зато улыбался.

К чему я не привык, так это к фразе «Как дела?», которую они бросают по привычке, лишь как приветствие, а я по своей привычке задумываюсь – как же всё-таки дела? Они же, будто позабыв меня, идут на сцену и убирают декорации с предыдущей репетиции, в финале которой героиня неожиданно разделась догола, заставив меня чувствовать себя как-то неловко в темноте пустого зала. Не из-за наготы, а оттого, как их обманчивая детскость вдруг переключается на недетское. И тут же, когда ты почти поверил – обратно: вот она выходит из-за кулис одетая, улыбчивая, закидывает на спину розовый кукольный рюкзачок… Помахала рукой, убежала.

А на сцене уже построено другое помещение, и кто-то спрашивает, как там свет в окно. Кричу в ответ из зала, что оно больше похоже на окно мертвецкой, чем то, что выходило в сад. Они на миг становятся серьезными, очередное переключение: мои советы «настоящего русского» регулярно озадачивают их. Для этого они меня и позвали консультантом на постановку «Трех сестер». Самыми большими достижениями моих консультаций на сегодняшний день стали эскиз самовара (который оказался совсем не чайником, как они полагали) и текст загадочной русской песни про новую веранду, а также аккорды для ее исполнения («Ой вы сени, мои сени», как всякая народная песня, легко легла на три блатных). А сейчас они, по ассоциации с мертвецкой, вспомнили мой вчерашний комментарий о четном числе роз в букете. Побежали к столу пересчитывать.

«Всё правильно, нечет!» – кричат радостно, как школьники-хорошисты. И снова с шутками-прибаутками передвигают мебель. И кто-то вертит пистолет на пальце.

Но пауза безделия уже замечена режиссером. Дженнифер, худая и немного сутулая брюнетка в зеленом тренировочном костюме и красной фланелевой рубахе, проносится по сцене, спрыгивает в зал, бежит к пульту где-то за моей спиной и неожиданно суровым голосом заявляет в микрофон «Okay. One minute».

Детский сад опять исчезает. Последний взрыв смеха и шепот из-за кулисы затухают одновременно с лампами. И как будто совсем другой воздух разливается вместе с тишиной и темнотой…

Зато при появлении актрисы, я улыбаюсь первым: припоминаю школьную программу. А заодно и то, что прочитал гораздо позже. В последнем томе, как обычно. Письма Чехова, где он рассказывает о своих муках творчества – сижу, мол, на курорте, всё замечательно, но нужно написать очередную пьесу о тяжелой русской жизни, не знаю как начать… На этом материале Голливуд мог бы сделать отличную, и главное, совершенно реалистичную комедию. Без всякого заламывания рук и вырубки садов, без самоубийств и прочего депресняка.

Когда-нибудь я расскажу Дженнифер об этой идее. Но не сегодня. Ролей на переправе не меняют. Сегодня я должен сыграть «настоящего русского» до конца. Тем более что я так вжился в роль: они уже косятся на меня с ужасом.

– Послушай, Алекс, я знаю о системе Станиславского! – Дженнифер нервно дергает ключ зажигания, газует, и мы отъезжаем от Creative Art Centre. – Нас всему этому учили не один год! Но это же не значит тупо копировать других людей!

– Ну, Джен, ты же сама просила сообщать мое мнение, особенно по поводу всяких несоответствий. Вот я и сообщаю. Русские офицеры прошлого века не должны размахивать руками, как диджеи с MTV. А барышни не должны орать, словно они на митинге лесбиянок у Белого дома.

– Ты участвовал в митингах лесбиянок? Круто!

– Нет, я участвовал в марше протеста против блокады Кубы. Но когда все дошли до Белого дома, это мистическим образом превратилось в митинг долбаных лесбиянок. У вас в стране такие превращения на каждом шагу. Вот и с нашим Чеховым вы черти-че вытворяете.

– Понимаешь, мне в общем-то не важно, чтобы всё было точь-в-точь, как у Чехова. – Она выруливает на шоссе, подрезая здоровенный грузовик. – Главное, чтобы мои актеры выразили себя в этой пьесе. А всё остальное… Грубых ошибок нет, и ладно. Самовар у нас как настоящий, песня про веранду есть, число роз нечетное. А уж как руками двигать, как говорить – это работа актеров. Как они сами это понимают. Кстати, ты будешь указан в программке как консультант, на третьей страничке.

– Главное, чтобы на первых двух внизу была фраза «Переверните, пожалуйста, страницу!», – отвечаю я. На самом деле видел такие надписи в американских буклетах.