История Византийских императоров. От Василия I Македонянина до Михаила VI Стратиотика - Алексей Михайлович Величко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Переиграть Римского папу политически было несложно. Первым союзником в этом для восточных «папистов» вновь невольно стал сам Византийский император. Поскольку Рим уже давно связал свою судьбу с германскими народами, между папой и Византийским императором постоянно проскальзывали нотки взаимного недовольства, вызванные естественным различием интересов. Василевсов очень тяготили чрезмерно настойчивые попытки понтификов с высоты своего высочайшего статуса диктовать условия Константинопольской церкви, главой которой цари по-прежнему себя осознавали. И едва ли царям могли понравиться правила Собора 869–870 гг., изложенные выше, покушавшиеся на императорские достоинство, честь и полномочия.
Царей волновало и то, что постоянные споры по поводу юрисдикции патриарха и апостолика нередко далеко выходили за пределы сугубо церковных проблем. Императоры прекрасно понимали, что если, к примеру, удовлетворить ходатайства папы и отдать под его духовное окормление Болгарию, то вскоре на эту территорию будут политически претендовать франки, вассалом короля которых папа являлся. Поэтому не случайно при молчаливом согласии и одобрении Василия Македонянина на самом «проримском» Соборе 869–870 гг. в Константинополе греческие епископы кричали папским легатам: «Латинянам, отпавшим от Греческой Церкви и отдавшимся во власть франкам, негоже поставлять епископов Болгарии»[271].
Теперь оставалось доказать превосходство Константинополя над Римом с канонической точки зрения, а также «похоронить» учение о «пентархии», после чего дойдет очередь и до императора.
Честь и авторитет «вселенских патриархов» уже давно признавали все. Но в том смысле, что оба они, вместе с другими патриархами, считались едиными и органичными элементами знаменитой «пентархии» — нигде и никогда канонически и организационно не оформленного учения о власти всех пяти православных патриархов. Совокупно они могли решить любой вопрос, например на Вселенском Соборе, — отсюда и пошла практика созыва на Соборы всех патриархов Кафолической Церкви. Но могли принять решение и заочно, путем обмена письмами и суждениями. В случае крайней необходимости, например временного занятия той или иной патриаршей кафедры еретиком, голос «пентархии» мог озвучить даже один православный патриарх — как правило, им признавался папа Древнего Рима. Именно так и считал св. Феодор Студит, направляя Римским епископам свои многочисленные требования и просьбы выступить против иконоборцев и озвучить мнение Кафолической Церкви. Однако, по тому же св. Феодору Студиту, честь Православия мог защитить и Иерусалимский патриарх. Легко заметить, что, как и в ситуации с «симфонией властей», идея «пентархии» допускала множественность толкований по содержанию, не утрачивая, однако, своей сущности.
И теперь эта идея оказалась невостребованной. В Кафолической Церкви должен быть один глава — стало лозунгом нового времени, но не Римский папа и не император. Правда, нет-нет но иногда восточные «паписты» все же проговаривались, и, сами не замечая того, востребовали идею «пентархии» в трудных ситуациях. Согласно 1-му канону Собора «В храме Святой Софии» 879–880 гг., лица, отлученные папой, или изверженные из чина, или преданные проклятию из клириков итальянских, или из мирян, или епископов, признаются таковыми и Константинопольским патриархом, и наоборот. Канонист Феодор Вальсамон уточнял, что это правило не исключает преимущества и честь Римского предстоятеля, но фраза явно зависает в воздухе. Недоумение усиливается, когда далее Вальсамон пишет: «Если правило упомянуло только о двух великих архиереях, что должно быть с остальными патриархами? Мы утверждаем, что правило изречено для всех»[272]. Получается, что суд Антиохийского или Иерусалимского, к примеру, патриархов равен суду апостолика великого и древнего Рима. Ввиду полного смешения следствий и выводов Вальсамон благоразумно уклонился от продолжения своих комментариев по данному поводу.
III
Однако самая сложная задача выпала на долю канонистов. Теоретики «византийского папизма» должны были решить две задачи одновременно. Во-первых, обосновав каноничность наличия у Римского папы высших политических и церковно-административных компетенций, против чего ранее Восток категорично возражал. А, во-вторых, законность перенесения (!) вероисповедальных прерогатив понтификов на Константинопольского патриарха. Только в этом случае его статус гарантированно мог считаться защищенным от императора, которому, получается, в церковном управлении больше нет места. Собственно говоря, это и была главная цель правовых исканий. Для этого были востребованы «Константинов дар», искренне признаваемый за достоверный документ, некое «древнее свидетельство» и 28-й канон Халкидона.
Для канонистов, озабоченных правовым обоснованием преимуществ Константинопольской кафедры, было совершенно ясно — без признания высших полномочий у папы (хотя бы в прошлом) решить поставленную задачу невозможно. Поэтому Антиохийский патриарх Феодор Вальсамон, горячий поклонник «папской» идеи, так комментировал упомянутое выше 1-е правило Собора «В храме Святой Софии». «Как будто отвечая на возражения кого-то из итальянских епископов, — писал он, — что такое предписание клонится к отмене преимуществ престола древнего Рима вследствие уравнения (прав папы и патриарха), отцы Собора присовокупили, что и впредь должны быть соблюдаемы без изменения преимущества и честь Римского предстоятеля»[273]. Но, очевидно, одно исключает другое: либо равенство судебных полномочий обоих «вселенских» патриархов, либо высшие и исключительные судебные функции папы Древнего Рима.
Кроме того, Вальсамон, несомненно, слегка лукавил. Канонист такого уровня, как он, не мог не знать, в какой исторической ситуации принимался этот канон, и смысл, вкладываемый в него отцами Собора. Ведь на самом деле, говоря о том, что «в преимуществах, принадлежащих святейшему престолу Римской церкви и ее предстоятелю, совершенно да не будет никакого нововведения, ни ныне, ни впредь», отцы Собора, скорее, стремились преградить дорогу римским претензиям в сторону Востока, нежели лишний раз подчеркнуть эти «преимущества и честь». Какой смысл был напоминать римским легатам о преимуществах понтифика, если восточные патриархи только что с большим трудом убедили папу не вторгаться в дела Восточной церкви, где главенствовал Константинопольский архиерей? Очевидно, они боялись тех «нововведений» (и, конечно, со стороны Рима), которые позволят папе, забыв и презрев очередные договоренности с Константинополем, вновь начать судить епископов Востока и самих патриархов, а также оценивать, насколько канонична церковная практика греков.
Однако для Вальсамона главное иное: не «консервация» «чести и преимуществ» папы, а как раз констатация факта их наличия у Рима в совсем еще недавние времена, чтобы потом говорить об обоснованности закрепления аналогичных прав за Константинополем; и, наконец, уже о законности перенесении этих прав на «Византийского папу».
Решив первую задачу, можно было взяться и за вторую, далеко не простую. Ее сложность обусловила активную многовековую дискуссию о «правильном» толковании 28-го канона Халкидона, в которую включались в разное время виднейшие византийские канонисты.
В свое время, желая упрочить положение Константинопольского патриарха, Отцы Халкидонского Собора постановили: «Престолу ветхого Рима Отцы прилично дали преимущества: поскольку то был царствующий град. Следуя тому
