Почтовые открытки - Энни Пру

приехали вчера, вы бы меня здесь не застали. Я ездила на работу на консервную фабрику. Там надо просто резать овощи, которые привозят на грузовиках. На прошлой неделе была одна морковка. Но говорят, что у них есть все: брокколи, сельдерей, бобы. А по вечерам я вяжу гольфы для «Лыжного магазина» или что попросят для магазина «Даунхилл». Длинные такие гольфы, сама узоры придумываю и наверху делаю яркие отвороты. Например, с красными сердечками-валентинками, как на той шапочке, которую я тебе связала, когда ты была в восьмом классе, в магазине все от них в восторге. Его держат две женщины, так младшая из них, Джоу-Джоу, сказала, что повезет мои гольфы с валентинками в Нью-Йорк. Она считает, что они будут хорошо продаваться. Забавно вязать шерстяные гольфы летом, но они говорят, что так устроена торговля. В любом случае, мне заработка вполне хватает. А где вы собираетесь жить?

– Мы нашли квартиру. Свой дом нам еще долго не осилить. Это старый большой дом возле озера, он поделен на восемь квартир. Там такие огромные окна. На занавески понадобится много-много ткани, но я не хочу, чтобы в доме были голые окна.

– Просто покрась несколько простыней в тот цвет, который тебе нравится, и сшей их вместе. Этим можно занавесить самые большие окна в мире. Послушай, Мернель, сбереги эти деньги для себя – на какой-нибудь непредвиденный случай. Или они могут стать началом для накопления денег на образование. Для ваших детей.

Но Мернель рассказала о деньгах Рею Макуэю по дороге в Роузс-Пойнт, шепотом, на ушко, пока миссис Гринслит на переднем сиденье болтала о надгробии своего отца и безруком шофере. Джуэл видела, что эта женщина была никудышным водителем, она на каждом повороте резко давила на тормоз и забывала переводить рычаг переключения скоростей, пока машина не начинала брыкаться.

21

Езда

Как только Ронни обучил ее премудростям выжимания сцепления и переключения скоростей, стало казаться, что она водит машину много лет. Джуэл обладала особым чутьем, к августу водительские права уже лежали в ее новой коричневой сумке, и она смело выезжала на дороги, по которым никогда прежде не ездила. Боялась она только того, что машина заглохнет на подъеме в потоке движения и она устроит затор, пока будет заводить ее снова, зальет мотор, забудет поставить на тормоз, покатится назад и врежется в «Скорую помощь».

Сперва она держалась прямых равнинных дорог, но несколько недель спустя начала выбирать такие, где нужно было огибать углы, или уговаривала свой драндулет дотащиться до вершины холма, чтобы оттуда, в новых очках, окинуть взглядом панораму. Последовательность жизни нарушилась: когда она ехала за рулем, ее задушенная юность разворачивалась перед ней, как лента с раскручивающейся катушки.

Становилось понятно, что́ находили в здешних «видах» чужаки. Когда куда-нибудь едешь, хочется увидеть что-то новое, когда ведешь машину, часами не отрывая глаз от дороги, хочется дать им возможность оглядеться по сторонам, до самых краев земли, чем дальше, тем лучше. Всю жизнь она воспринимала хохлатую линию холмов на фоне неба как нечто незыблемое, теперь увидела, что ландшафт переменчив, что он разворачивается по мере движения автомобиля, что сочетания утесов, воды и деревьев никогда не повторяются. Вид – это нечто большее, чем скопление гор и их чередование с долинами, большее, чем рифленые пласты света.

Когда она повернула ключ зажигания и под восхитительный шорох гравия под колесами вырулила с подъездной аллеи на большую дорогу, у нее впервые во взрослой жизни голова закружилась от ощущения собственной силы. В радиоприемнике Бинг Кросби пел «Розовый цвет вишни, белый цвет яблони», а ее сердце пело от радости. За рулем ей казалось, что она снова молода и сидит в кино. Она никогда и не догадывалась, какое это удовольствие самой выбирать, куда свернуть, по какой дороге поехать, где остановиться. Как приятно, когда несущийся навстречу поток воздуха овевает лицо и с легкостью, словно детские локоны, взбивает жесткие, как проволока, волосы. Казалось, что все вокруг принадлежит ей. Интересно, думала она, возникает ли у мужчин, когда они едут за рулем своих автомобилей или грузовиков, такое же чувство легкости, ощущение, будто все горести сметены одним взмахом хлыста? Мужчины ничего не знают о безнадежном однообразии, день за днем, месяц за месяцем, все тех же узких комнат, истоптанных тропинок до бельевой веревки, до огорода и обратно. Их выучиваешь наизусть. Все твои мысли ограничены проблемами разбитого окна, нащупыванием мелочи в потрепанных карманах куртки, прокисшим молоком. И никуда не деться от забот. Они тащатся за тобой, когда ты смотришь на себя в зеркало, клубятся над снегом, забивают грязную раковину. Мужчины не могут представить себе жизнь женщины, похоже, они, как в религию, верят в то, что женщин отупляет инстинкт наполнять мокрые рты младенцев, что им на роду написано сосредоточиваться на мелочах жизни и посвящать им все свое внимание и что все для них начинается и заканчивается отверстиями тела. Она сама в это раньше верила. И теперь, в синеве ночей, задавалась вопросом: не было ли то, что она чувствовала сейчас, не восторгом езды, а ощущением свободы от бешеного гнева Минка? Он загнал ее жизнь в угол.

Когда она возвращалась после своих поездок, во время которых ей доводилось насмотреться на дома, вписанные в сотни разных пейзажей – одни у дороги, другие посреди купы деревьев, словно брошь на груди холма, – ее собственный дом представал перед ней неряшливой грудой бесцветных досок со сползающим, как размякшая сливочная помадка, крыльцом.

Она замечала, как меняется окружающий пейзаж. Ронни был прав, менялось все. Деревья разрослись. Ей не нравилось, когда дорожные бригады обрезали переросшие ветви кленов. Слезы текли у нее, когда они спиливали сами деревья, чтобы расширить дорогу, теперь заасфальтированную до самого Почтового тракта. Деревня расползалась беспорядочно, мужчины срубали стареющие вязы и выкорчевывали пни огромными бульдозерами. Улицы разливались, как реки в половодье, до самых домов. Блестели металлические крыши. На свалке истребители крыс наугад стреляли по кучам шиферных обломков, пули рикошетили и отскакивали назад. Город торговал лесоматериалами у водосбора над долиной, и гнусавый стон бензопил приходилось терпеть уже два года. Сплошные вырубки оставляли холмы голыми, как выскобленная свиная шкура. Старый общинный выгон превратился в парк с дорожками и бетонными скамейками, уже на вторую весну своего существования начинавшими крошиться. Военный монумент – странная пушка, торчащая из бетонной глыбы, – дулом указывал на методистскую церковь. Он за один год осыпался до ржавого металлического каркаса. Ей претило, что мальчишки гоняли на своих мотоциклах по утрамбованному