Записи и выписки - Михаил Гаспаров

Мороз Французов в 1812 губил не столько мороз, сколько еще раньше — жара и понос от русской пищи (Уэствуд), особенно тяжелый для конников — вспомним надпись Александра Македонского «…разбил и преследовал до сих мест, хотя страдал поносом». Русская армия в преследовании от Тарутина до Вильны сама от мороза потеряла две трети.

Музыка У Толстого реакция на музыку была физиологическая: плакал от одного пробного звука «нижнего до 32-футовой октавы» нового консерваторского органа (восп. Сабанеева, СЗ 69, 1939, Сабанеев студентом сам показывал Толстому этот орган).

Мужество Н. И. К.-Л., видевшая войну, говорила: «Мужество — это у командира, который отсылает солдат и остается погибать у пулемета. И у его солдат, которые слушаются и уходят. Но не у того, который бросается погибать на амбразуру».

Мертвым хоронить мертвецов В Вермонте на кладбище есть надпись «ум. ок. 1250 до Р. X.» — это египетская мумия, ее купил коллекционер, а она подпала под закон штата, запрещающий не хоронить покойников.

Милость Господи, помилуй, да и нешто подай (Пословицы Симони, 92).

А. Е. Парнис прислал мне неизданную поэму Вл. Маккавейского с вопросом, что общего между Иеронимом и нулем. Поэма мне понравилась, и он разрешил мне ее здесь напечатать.

Владимир МаккавейскийПАНДЕМОНИУМ ИЕРОНИМА НУЛЯ(Метафизическое обозрение)

1. Не понимать меня неловкоВвиду того, что я умен —Поэт врожденных заголовковИ архаических имен.На деле ж я немногим нужен,И вероятие жемчужинВ среде, похожей на навоз, —Невыгодный самогипноз, [145]Но, в тяготении к вершинамУсматривая ремесло,Я примиряюсь тяжелоС авторитетам петушиным…Скажу без иностранных слов:Я не француз и не Крылов.

2. Слова! ужель они все колки!Скажу, как Чацкий. Очень жаль,Что до сих пор для пыльной полкиПодержанный не куплен Даль.У Грибоедова в опалеПо очереди ли трепали,Увы, не Даля, а ЛяруссХохол, кацап и белорус,Не знаю. Нашею ухоюПокуда брезгует Демьян, —Не трону родины бурьянЯ Лукиановой сохою,Но, за морем нашед приют,Скажу: лежачего не бьют.

3. Возьми ж, возьми меня за ворот,Апаш от «Черного Кота"…А университетский город,Где даже суета не та, —Впустую попирать усталаСтопа, алкая пьедестала,Тропы, где б не росла трава,И города, где есть Нева…И сколько б ни казалась вескойЗамоскворецкой речки брань, —Не нас обрадует гераньЗа ситцевою занавеской,Узорчатые рукава,Разрыв-трава и трын-трава.

4. Взбодрит ли истовых монистаИссякший вдохновеньем Блок,Мой рок на гибель букинистаМеня на запад уволокВсе величины переменныНа левой набережной Сены,Где и Новалис и КатуллНайдут прилавок или стул,И о каком бы там предметеНи ныла скрипка бытия,Любых любовниц воробьяСистемой четких междометийГотов, как на печи сверчок,Подать Парнасу мой смычок.

5. Но ах, Парнасским пустосвятомНе стал Севильский брадобрей.Мой каждый вал бывал девятымВдали Гомеровских морей.Не диалог Архипелага,Где лал, и радуга, и влагаВместили ивы и маис,И Мореас, и Пьер Луис.Апрели севера, о Эллин,От ноябрей не убегут:Берез глумливый гуммигутВ дежурный день ажурно зелен,А завтра — горе от ума,Зима, тюрьма или сума.

6. Вчера ли мелос был интимен,О, Велиаре нежных бар,Чьих велеречий глас прокименКруглился лунами лабар?Но все заемное поблеклоИ, черноземно сладкой свеклойПитая тлеющую клеть,О мятных запахах не спеть.С тех пор, как прокричал трикратыПетух Святого Четверга,Наитствований жемчугаМы стали мерить на караты,При звуке же вчерашних фразКричим, что слышим в первый раз.

7. Идя прямым путем, подспорьеНаходишь и в родной земле:Колдунья бардов БеломоръяНа подседельном помеле —В зенит, «причалов жалких мимо»,Сохой Микулиной стремима;А там и пушкинский гусарПленился б ярмаркою чар.Мне скажут: я сужу по-детски,Что новоявленная дальТолковей, чем толковый Даль,Чем Ремизов и Городецкий.А сердца — в избяной пещи —Рассудка отрок — не ропщи. [146]

8. Телячьей кожей и саженнымПером хронографа ценим,Востоку явленный блаженнымХристианин Иероним,Любимый в миме, как патриций,Привыкший ежедневно бриться,Творец епистол и вульгатБыл независим и богат;Богат — отсюда независимНи от богов, ни от людей,Смирению проповедейПредпочитая форму писем,Чьи мысли по сей день гневятТого, кто в самом деле свят.

9. В начале мира было Слово —Не то ли, что солжет в конце,Генисаретским рыболовомПрикидываясь в гордеце?Но одаренный Иппокреной,Патриция судьбой смиренной,Доколе злат земной зенит,Почтить не чает и не мнит.Господней армии когорта,Пожалуй, даже не одна,Была в команду отданаПротивнику хромого черта,Что, оппонируя, рогаСломал на черепе врага.

10. Но не рогов бесовских паре, —Тому, что Божье в письменах,Обязан славой комментарийИ преподобием монах.А бес, величием ВульгатыЗатмен, — безрадостно-рогатый,И эпизодом пренебречьПатериков дерзает речь;А то, что северного солнцаЛучом сквозь пестрое окноПятно чернил освященоВ чертоге мудрого саксонца, —Не к чести скромных лютеран:Евангелие — не коран.

11. Но тем, чьи помыслы усталиОт объективно-бодрых фраз,О бесоборческой деталиНе сразу надоест рассказ.И нас никто не обесславитЗа мнемонический алфавит,За суть звериного числаИ нуль во образе осла.Свидетельство Гастон ПарисаВчерашний воскрешает день,Эзотерическую ж теньОт пальмы или кипарисаНад мыслью, мелкою, как Нил,Сам автор трезво обвинил.

12. Прошли года. Но Рудольф ОйкенВ былое прорубил окно;Я удален трактирной стойки,Я трезв давно. Мне все равно.Вчерашним только и пьянея,Воспоминания Минея,Погружена в Платонов сон,Бредет мытарствами времен.Из золотого оловяннымКогда латинский стал глагол.Агглютинировал монголВ степи, отписанной славянам, —И усложнилась маетаВкруг апостолии Христа.

13. А Бог-Отец, людского срамаНе поощряя, хмурит бровьНа темя головы Адама,Долбя тонзуру, каплет кровь,И обоих воров стигматыЕретику казались святы,Ловцов же Божьих неводаГноила теплая вода.Над нищим буднем висли цехи,Сударыни Венеры гротКладоискателю щедротЗапретных продавал утехи —И, по уплате в счет греха,Цвели досрочно посоха.

14. Была печаль. Печаль началаВсю ночь он не снимал очков,И ничего не означалаГора худых черновиков.Искал он сведений, не веря;Шифрованное имя зверя [147]Чего-то в силу между темНе покидало круга тем.И он сказал: Господь возвысилВ окне луну, как некий нуль.Читать ли? Отойти ко сну ль,В забвении всех прочих чисел,Коль тайну этих трех шести,Как тайну Троицы — не найти?

15. Святой зевнул и, против правилСебя смиренным возомня,Сам раздевался и оставилДва неразвязанных ремняИзволил улыбаться странно,Припомнив речь Иоканаана —(Как будто речь не о Христе,А о его как раз пяте).Он лег. И вдруг в руке монаха(Рука не то же, что пята)Явился альманах Гота —Другого нету альманаха.На книжке не было числа,И вместо даты — лик осла.

16. Осла. Тут — ушки на макушке —Он засмеялся, как змея:«Ужель не стоит ни полушкиВеличие небытия?.Веданта, Гартман и Нирвана…Довольно странно… очень странноИ Валаам, и Апулей,И Ариель, не без нулей…»А сам — перед глухой стеноюПрелиминарно все ж учел,Что этот нулевой оселБыл, вероятно, сатаною.Покуда дальше не пойду,Скажу, что было все в бреду.

17. И рек осел: Столь нарочитоЯ отдан быту потому,Что здесь ослиное копытоДробит египетскую тьму;Само того не понимая,Мутит баранов Адоная,За что (как за свои грехи)Поплатятся лишь пастухи.Коль Логос — фабрика проклятий,Всех подсудимых ждет скамья;Змея ж из книги БытияЭммануилу на ослятиПокорна свято и давно:Отсюда наше домино.

18. Боюсь, я сделаю вам больно,Сказав, что в рыцаре на час,В осленке Бога подседельномИдея та же, что и в нас.Вы скажете, что это подло,Ослы — не более чем седла,Идеи — нет ни там, ни тут…Отвечу: трезвые учтут,Что из любого НазаретаВ Сион чредою дольних селСтоль величаво, как осел,Не довезет вас и карета,Не говоря уже о том,Что надо ехать за Христом.

Я написал Парнису письмо: «.. По «Золотой легенде», у св. Иеронима был осел, доставлявший хворост из лесу, и Иероним отпускал его пастись под присмотром своего льва — того, что рядом со святым на всех картинках. Однажды лев не уследил, как осла увели проезжие торговцы, и за это время сам некоторое время таскал хворост из лесу, но потом отбил осла у тех торговцев на обратном пути, и все пошло по-старому. Никаких других перекличек с Маккавейским нет. «Нуль» напоминает о средневековых пародийных житиях «Никто, муж всесовершеннейший» (см. «Поэзия вагантов», 581–582); если М. пишет вместо Nemo — Nullus, то ради анахронизма, хорошо понимая, что арабские цифры с нулем пришли в Европу много после Иеронима. Для собственного упражнения пересказываю поэму по строфам, как я ее понял. (1) Я — жемчужина в навозе, ценю себя и не согласен с петухом, что я «вещь пустая». (2) Не буду за это издеваться над отечеством (ле[148]жачего не бьют), тем более что и оно уже от Даля тянется к Ларуссу, на запад. (3) Я тоже хочу в Париж или хотя бы в Петербург: университетский Киев и даже Москва мне постылы. (4) И я навострился писать на парижский лад [о реальном пребывании М. в Париже, кажется, сведений нет?] — (5) но даже парижская античность далека от настоящей архипелажской, а наша северная — тем более. (6) Раньше и у нас нежно пели нежным барам (Велиар — не Шаляпин ли?), над богослужебным (или оперным?) пением веяли знамена-лабары, круглясь, как луна (первый намек на будущий нуль!); но с тех пор это стало редкостью. (7) Можно найти поэзию и в русском колорите, но не там мое сердце. [Конец затянувшемуся — как в «Домике в Коломне» или «Езерском» — вступлению]. (8) Иероним (для Запада святой, для Востока блаженный), в противоположность автору, независим и не смиренен. (9) Не ему бы, гордецу, писать о Христе, но и не поэту его судить. Бог хранил его от бесовских соблазнов, (10) и ему не приходилось даже швырять в черта чернильницей (это слишком вещественно — как Коран, перекликающийся с лунами лабаров). (11) Мы, однако, изложим один такой бесоборческий эпизод, ссылаясь на Гастона Париса [не поискать ли в его книгах ключ к М.?]. (12) Сложился он уже в средние века (тема Ойкена), когда историческая память заснула, латынь стала вульгарной, славяне попали под монголов, (13) писались иконы с Адамовой головой, а мир погрязал в грехах, оплачиваемых индульгенциями. (14) Но до этого было еще далеко; Иероним разгадывал смысл числа 666, но усилия его сводились к нулю. (15) Он отошел ко сну (помянув тех, кто недостойны развязать ремни его сандалий), как вдруг увидел Готский альманах, но без даты, т. е. изданный после конца света, когда времени не стало — оно стало нулем. На месте этого нуля был лик осла — которому, по мнению римлян, поклонялись евреи в своей святая святых. (16) Так совместились небытие, нуль и осел (Ариэль — видимо, по ошибке вместо Оберона с ткачом Основой); для простоты Иероним решил, что осел — это сатана, и все тут. (17) Осел возразил: нет, он несет Бога Слово, несет свет в тьму, превращает простых иудеев в будущих христиан, а их пастырей, книжников и фарисеев, шлет на скамью подсудимых (цепь причин и следствий названа «домино», потому что выкладывается в форме змеи, но безвредно?). (18) Так и мы несем в себе и на себе Бога, следуя в Сион; нуль, выходит, не дьявольствен, а божествен. Впрочем, двусмысленность остается. Небезразлично, наверное, что «Осел» называлась поэма Гюго, скептическая и загроможденная такими же темнымиученостями — как автопародия. А какими амплификациями М. развертывает эту цепочку мыслей и какими играет реминисценциями, об этом нужно писать особо. Простите и пр.» Импровизируя этот комментарий, я вспомнил немецкую антологию по XVII е, где составитель с порога предупреждает: «от разъяснения стихов Квирина Кульмана мы отказываемся». Это тот Кульман-пророк, которого сожгли на Москве в Немецкой слободе; от султана ушел, от Москвы не ушел. («Я Циннапоэт, я Цинна-поэт!» — «Разорвать его за его дрянные стихи! разорвать его за его дрянные стихи!»)