Полет Пустельги - Сергей Дмитриевич Трифонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Геринг по-дружески обнял меня и громко, чтобы слышали все, торжественно произнес:
— Ганс! Ты присутствуешь при великих событиях. Сегодня мы двинемся на город, займем правительственные здания, штабы, казармы. А затем — на Берлин. — Он резко развернулся на каблуках лаковых сапог и направился к Гитлеру.
Дальше происходило что-то невообразимое. Пошел сильный дождь. Вскоре он превратился в ливень. Потоки воды обрушились на колонны штурмовиков, которые вместе с Герингом, скакавшим на коне взад и вперед, промокли до нитки. Часть руководителей штурмовиков, в том числе Рем, требовали марша на Мюнхен. Другие, среди них мокрый и замерзший Геринг, считали необходимым отложить дело до лучшей погоды. Закончилось все тем, что отчаявшийся Гитлер вместе со своими товарищами отправились пить кофе. Штурмовики разошлись по домам.
Вскоре после этого, первого мая, несколько отрядов штурмовиков совершили налет на армейский склад в районе Обервайзенфельда и захватили часть оружия, в том числе пулеметы. Командиры СА, тренировавшие своих подопечных вместе с офицерами рейхсвера на армейских базах, видимо, полагали, что они имеют какие-то права на оружие. Однако армейское командование так не считало и потребовало все украденное немедленно вернуть, иначе виновники налета будут арестованы. Это был несомненный удар по НСДАП и лично по Гитлеру.
Двадцать шестого мая французские власти в Дюссельдорфе казнили за саботаж и шпионаж Альберта Лео Шлагетера, ветерана войны и Добровольческого корпуса. Газеты пестрели сообщениями об этом событии. Патриотические организации решили в память гибели Шлагетера в понедельник 1 июня устроить в Мюнхене грандиозную демонстрацию. Гитлер распорядился, чтобы отряды СА приняли в ней участие и по возможности превратили ее в восстание. Тысячи штурмовиков выстроились на Кенигсплац со знаменами. Звучали патриотические речи. Последним выступал Гитлер. Он произнес зажигающую речь, призывая немцев одуматься и освободить Германию от позора и унижения. Затем он принял парад отрядов штурмовиков, которые прошли строем к церкви Святого Бонифация, что позади Кенигсплац, где лежат останки Людвига I Баварского. Здесь бенедиктинский аббат Альбан Шахлейтер освятил и окропил святой водой знамена штурмовиков и произнес проповедь в поддержку патриотического движения. И на этом все закончилось. Гитлер кипел от бешенства. Ему казалось, что среди руководства СА были предатели.
Такое положение перманентного восстания продолжалось всю весну и лето. Я в силу занятости, конечно, не мог следить за всем происходящим. По некоторым сведениям, почерпнутым мною из газет, из редких разговоров с Гессом, я понимал так, что Гитлеру никак не удавалось окончательно склонить на свою сторону командование рейхсвера в Баварии. Гром грянул осенью.
Берлин. 5 мая 1945 года
Было свежо. Ночью прошел дождь и омыл разбитые улицы, полил огороды, повсюду разведенные мирным населением. Деревья и кустарники на фоне больших разрушений как будто хвастливо демонстрировали напоказ свою влажную молодую листву и говорили: «А вот мы выжили! Нам ни до чего нет дела. Главное, вновь пришла весна. И мы опять цветем!»
Кулешов гнал машину на юго-восток, к Фюрстенвальде, куда временно передислоцировали госпиталь для военнопленных. В дальнейшем госпиталь должны отправить еще дальше на восток, в Познань. Окраины Берлина меньше разрушены. Здесь тянулись улицы одно— и двухэтажных домов с цветущими садами. Во дворах, обнесенных мелкоячеистой металлической сеткой, возились немцы. Многие с запозданием сажали картофель и овощи, некоторые в больших дырявых бочках жгли прошлогоднюю листву и мусор, тщательно собранный ими с наружной стороны заборов вдоль дороги. Проезжую часть быстро очищали от разбитой боевой техники. Рабочие колонны военнопленных засыпали воронки и вырытые повсеместно траншеи кирпичным боем, осколками бетона, стекла. Они проворно и тщательно приводили в порядок основные дорожные магистрали и идущие вдоль них тротуары.
За городом дорога побежала вдоль Шпрее. Справа от шоссе до берега ярко зеленела густая молодая трава, явно сеянная, многолетняя. Слева тянулись чистые и ясные сосновые боры. В прогалинах между ними, куда вели дорожные ответвления, виднелись фольварки, бюргерские хутора. Савельеву впервые за долгое время стало хорошо и покойно. Он оглянулся. Сизова, укрытая шинелью, в лихо заломленной на бок пилотке удобно расположилась на заднем сиденье. Ее лицо на ветру разрумянилось. Глаза сияли счастьем и надеждой. Она высунула руку из-под шинели и погладила его по голове.
Кулешов, поправив зеркало заднего обзора, улыбнулся, крякнул и спросил разрешения закурить.
— Товарищ майор, — выдохнув дым и хитро прищурившись, обратился он к командиру, — я вот давно хотел у вас спросить. От чего это так получается: фрицы нами побиты, значит, армия наша сильнее оказалась. Значит, промышленность наша мощнее, сельское хозяйство тоже. Понятно, что и природа наша богаче, и людей у нас больше. А поглядишь кругом и диву даешься. Дороги ихние не в пример нашим. Да и дорог-то у нас путевых нет нигде. Одни направления. А города у них какие! Про деревни я и не говорю. За наши просто стыдно. Люди справно одеты и обуты. На бабку сзади поглядишь и не поймешь, то ли молодуха идет, то ли фрау какая на свидание торопится. Вот я в толк и не возьму, отчего Германия, воевавшая пять с половиной лет, живет лучше нас?
Савельев тоже закурил. По его лицу, только что выражавшему умиротворение, пробежала тень.
— Ты, Кулешов, с кем-нибудь еще об этом говорил?
— Да вы что, товарищ майор? Что же я, без понятий, что ли? — Старший сержант нервно заерзал и испуганно поглядел на командира.
— Запомни, Кулешов. Никогда никому и нигде не задавай этот вопрос. Если жить хочешь. Если тебе дорога хоть на капельку судьба твоих родных и товарищей. И наша с ней, в
