Училка - Наталия Терентьева

— Вот молодец, кто сейчас орал. Еще добавим слово «гонишь, гонит». Вы говорите, говорите, детки, мы такую отличную программу сделаем, на всю Москву и даже Россию ее распространим. Семен Будковский у нас ответственный за сбор слов.

— Чё я?

— Семен! — одернула его Катя. — «Чё» нельзя говорить!

— Чё-о-о? Нельзя говорить «чё»? А чё тогда говорить?

— Ничё не говорить, Сеня! — засмеялась я. — Ротик на замочек, если из ротика вываливаются одни блатные словечки. У нас же не лагерь?

— Чё — не-е?

Нет, не поняли, не поверили. Ладно. Придумала на ходу, не очень умно. Они в этом смысле подкованные. Но ведь могла бы быть такая программа? «Блин»-улавливатель…

— Руки поднимите, не орите на морозе, кто музыку нашел.

Поднялось несколько рук.

— Послушайте вдвоем, втроем, она недлинная.

Дети сгрудились по двое, по трое, Слава Салов стоял в сторонке, прислонившись к дереву, в наушниках. Вряд ли он слушал Чайковского. Да и пусть. Я не стану повторять ошибки коллег, гнать свой караван со скоростью последнего верблюда. Нет у того верблюда сил или желания — пусть плетется в конце. Идет же, не падает. Жестоко? А не жестоко заставлять одаренных и просто старательных детей каждый день принимать участие в постановках, которые со всей своей нерастраченной на учебу энергией разыгрывают те, кто не хочет или не может учиться? Максимум внимания — тому, кто встревает со своей темой на уроке, кто играет, кто на уроке переписывается с товарищами, сидящими в соседних классах. Почему? Я обязана научить всех, всех увлечь?

Мне иногда кажется, что по какому-то негласному закону я обязана научить именно тех, кто учиться не хочет. А кто хочет — и так научатся, походя. Соберут крошки со столов тех, кто в школе веселится. Услышат, когда я говорю Славе Салову, всё ползущему и ползущему по парте своим большим телом, Сене Будковскому и таким же героям из других классов. Я лучше, для поддержания рейтинга школы, в самый последний момент исправлю им тройки на четверки в конце четверти. Да, не очень справедливо по отношению к тем, кто эти четверки честно зарабатывал. Но стараться, тянуть на четверки Салова, Будковского, Шимяко, Громовского, похожих друг на друга «Лолит» я не буду. Возможно, это синдром неопытного водителя, сидящего за рулем второй месяц. «Да я вас сейчас всех обгоню!» Так и я, наверно. Второй месяц в школе, полна революционных идей, уверенности, что я смогу то, что не смогли другие.

— Ой, прикольный музончик… — Неля покачивалась в такт музыке, хотя там внятного ритма, разумеется, не было.

— Ан-Леонидна! — заорал Будковский. — А я не понял, мне, чё, считать все слова? Кто чё сказал?

— Считай, Сеня, — кивнула я. — Ты сам только что два раза «чё» сказал.

— Я? — удивился Будковский. — Ладно, не буду! Я Нельку запишу, да?

Я подумала, что попозже проанализирую такое неожиданное рвение Будковского. Просила-то я его, кстати, о другом — о составлении «словаря» запрещенных в нашем классе слов. Ладно, сейчас просто соглашусь.

— Кто что услышал? О чем музыка? — спросила я, пытаясь сосчитать стоящих передо мной детей. Что-то маловато. Было с утра, когда садились в автобус, двадцать три плюс мои архаровцы. Минус четверо греются в музее… А передо мной сейчас — три, еще три, четыре, это девять, нет десять… А мои-то где малыши? Что-то их не слышно…

Где-то рядом, мне показалось, за деревьями, раздался громкий лай собаки.

— Не-е-е-ет! А-а-а-а… — закричал ребенок.

«Никитос!» — стукнуло меня подсознание, когда я еще не успела разобрать, мой ли это ребенок.

— А-а-а-а-а-а! — тут же завторила Настька. — Ма-а-ма-а-а…

Я ведь их голоса не спутаю ни с кем. Кричали они громко и испуганно. И страшно лаяла собака. Или собаки. Но ни детей, ни собак я не видела.

— Что? Что там? — бросилась я туда, откуда доносился лай.

За деревьями никого не было. Просто в тишине хорошо разносились звуки. Заснеженная территория усадьбы с огромными деревьями просматривалась не вся, но звуки явно раздавались с другой стороны — со стороны улицы. Собака продолжала лаять, дети — кричать. Настя уже просто визжала.

— Настя! Никитос! — кричала я на бегу.

Я услышала за своей спиной топот — кто-то из семиклассников бросился за мной.

Я выбежала за ограду. Довольно далеко от входа в усадьбу огромный рыжий пес трепал Никитоса, который, отбиваясь руками и ногами, уже лежал на большом сугробе. Рядом металась Настька, пытаясь подойти к псине с разных сторон. Поблизости стояли четыре или пять собак, не приближаясь, но громко и угрожающе лая на детей.

— Я здесь! Настя! Я… — прокричала я, оглядываясь. Ни одной палки. Надо отломать ветку. Позвать шофера. Нет, на это нет времени. У шофера может быть металлический прут. Но где же автобус? Он отъехал. Вот там жилые дома, кто-то, может быть, выйдет. Никого на улице. Пол-одиннадцатого утра. Где же люди? Мысли путались в голове. Я никак не могла добежать до детей. Упала, встала, побежала снова. Мне показалось, что Никитос уже перестал кричать.

— Господи! Никито-ос! Я сейчас, сейчас! Я…

Я подхватила какой-то прутик, лежащий на земле, хилый, но теперь хоть что-то было в руках.

— А-а-а-а! — Вдруг услышала я чей-то крик. И меня обогнал мальчик, я даже не сразу поняла, кто это. — А-а-а-а! — кричал он и мчался на собак.

В руках у него была палка и что-то еще. Подбежав, он изо всех сил бросил большой камень. Мне показалось, что в Никитоса.

— Ты что делаешь? Ты что? — закричала я, снова упала — скользкая, ни разу за зиму не убиравшаяся от снега дорога не давала бежать. — Ты…

Но мальчик огромным камнем попал в собаку, та заскулила, отскочила, зарычала, обернулась на него. Мальчик поднял другой камень, швырнул его еще раз и изо всей силы стал махать палкой, так же крича «А-а-а-а», попал собаке по носу. Она окрысилась, залаяла, но попятилась. Ее товарки, приблизившиеся было уже к детям, тоже стали кучкой отступать, продолжая рычать и лаять.

— Никитос! — бросилась я к сыну. Мне показалось, что его лицо в крови. Нет, просто в грязи. Куртка была порвана, вкупе с разорванными утром штанами Никитос казался весь в лохмотьях. Шапка валялась в стороне, голова была в снегу.

Настька, рыдая, бросилась к брату. Никитос сел, дрожа, на сугробе.

— М-м-м-мам-м-м-а-а-а… — пытался выговорить он. — Н-н-н-ет… н-н-нет…

— Что — нет? Сынок! Ты испугался? Ты можешь говорить? У тебя ничего не болит? — причитая, я оглядела Никитоса.

Нет, ничего не прокушено, не оторвано. До лица не достала собака, что ли, а плотный пуховик и такие же штаны спасли руки и ноги.

Я обернулась на мальчика, отбившего Никитоса от собаки, и оторопела.

— Кирилл…

Передо мной стоял, тяжело дыша, Кирилл Селиверстов. Остальные дети, кто раньше, кто позже, тоже добежали до нас. Не все, человек семь. Катя, ее подружка Света, Будковский, еще два мальчика. Остальные толпились вдалеке.

— Кирилл… — Я просто потеряла дар речи. Никитоса спас Кирилл Селиверстов. Этого не могло быть, это нарушение логики, всех законов. Или я не знаю законов? Я, неопытная, самонадеянная училка. Этот злой мальчик, неприязненно, хуже всех ко мне относящийся, спас моего сына?

— Кирилл… — Я подошла к мальчику и попыталась его обнять. Он не стал вырываться, но стоял напряженный. — Спасибо тебе, спасибо! Ты… ты Никитоса спас… Спасибо… Его же могли…

Я не находила слов. И все же прижала мальчика к себе. Мне показалось или я правда услышала, как быстро и неровно стучит его сердце?

Никитос тоже подошел к Кириллу и протянул ему руку. Тот, усмехнувшись — не зло, но усмехнувшись, — пожал руку Никитосу.

— Ладно, — сказал он.

Другие дети тоже стали говорить:

— Кирюха, молодец! Кирюха, ты — ваще! Ну ты крутой!

— Подожди, — придержала я мальчика, который, независимо подняв голову, хотел уйти. — Я очень тебе благодарна. Ты… смелый, отважный. Ты спас моего сына. Его могла загрызть собака.

Кирилл пожал плечами.

— Просто у меня маму собаки покусали. И она теперь хромает. Я ненавижу бродячих псов. Всех. Но при Светке это лучше не говорить, да, Свет? — Он подмигнул Катиной подружке.

— Да ладно, Кирюха! Ты — супер! Я таких собак, что ли, люблю? Это зверюги какие-то.

Не отпуская Никитоса, я махнула всем: «Пошли обратно!»

— Насть! — обернулась я на дочку, которая застыла на месте. — Ты что? Все уже кончилось, пошли!

Настька подбежала ко мне, схватила за руку и горячо зашептала:

— Мам, мам, это потому, что папа с ней в Мырмызянск поехал, это он напустил на Никитоса собак, чтобы Никитоса не стало, он его ненавидит, потому что Никитос смелый, а он трус, трус и всё наврал, я тоже знаю, что он наврал…

— Ну-ну-ну… — Я отпустила Никитоса и крепко прижала к себе Настьку. — Ты что это всё набрала в одну кучу? При чем тут Мырмызянск, собаки, трус… Мы все потом разберем и поймем. И ничего еще неизвестно, что будет. А вот как вы очутились на улице, ты мне лучше скажи?