Хромой Орфей - Ян Отченашек

Улицы, улицы... Недалеко от Карловой площади из подворотни им зазывно свистнула проститутка; оглянувшись, увидели очертания ее фигуры и белое пятно лица.

Обошли эту подворотню далеким полукругом, зашагали дальше.

- Думаешь, другие тоже так воспринимают?

- Почему? Ни в коем случае. Кроме кларнетиста и двух-трех еще. Но и этим там не место. Ведь они что-то любят. Наше время всех сваливает в одну кучу. Так бывает, когда начинается дождь, и под навесом собираются все: интеллигент, спекулянт, поп, карманный воришка, влюбленные и педераст; дождь ведь, так не все ли равно... А у прочих из компании Коблицев от музыки только ноги подергиваются, да заглушает она их horror vacui *.[* Страх перед пустотой (латин.).]

Гулкие удары посыпались с близкой башни, разлетелись над крышами, замирая в шорохах. Полночь! Сколько же осталось до утра?

Какое мне дело до Кьеркегора и до всего прочего, когда так хочется спать, спать, рухнуть в перину как подстреленному...

Одинокий автомобиль катился по пустынной Вацлавской площади; прошло мимо несколько неясных фигур; кучка немецких солдат и хохочущих проституток разделилась перед ними на две половины, обтекла с двух сторон и снова слилась, солдаты пьяно мычали что-то, девицы заливались смехом; шенк мир дайн херц, о Мария! **[** "Подари мне сердце, Мария!" (нем.).] - неверным голосом тянул кто-то из них.

На этом углу они всегда расставались.

Тонкая рука на мгновение остудила ладонь Гонзы.

- Ну, звони и приходи еще, - сказал Душан с необидным безразличием; он зевнул и усталым тоном предупредил возможное возражение Гонзы: - И пожалуйста, не надо говорить, что ты помешаешь. Ведь я по большей части один, а книги у меня найдешь такие, каких не найдешь ни в одной публичной библиотеке. Телефон ты знаешь.

Телефон Гонза знал. Он был записан у него на обороте заводского пропуска; впервые он набрал этот номер много месяцев тому назад, в один ноябрьский вечер. В гостях у мамы сидел ее неразговорчивый обжора, улицы рвало мглистой тоской, кафе зевало от скуки.

- Ты пошевеливайся, пока не заперли входную дверь! - сказал в трубку голос Душана. - Монета в полкроны найдется? Тогда поднимись на лифте! ***[*** В некоторых пражских домах лифт действует как автомат: чтоб подняться, надо бросить в него монету.]

Начиная с того вечера Гонза - не очень часто - приходил в эту просторную квартиру в неприветливом доме стиля "сецессион", напротив парка Гребовка, разбитого на склоне холма; приходил, приносил в набитой сумке прочитанные книги, унося к себе новые. Душан ничуть не хвастался, говоря о своей библиотеке; у Гонзы голова пошла кругом, когда он увидел эту гибель книг. С чего начать? Глядя на стеллажи, тянущиеся по стенам до самого потолка, он приходил в отчаяние от собственного невежества. Как видно, целые поколения пополняли эту библиотеку редкими книгами.

- Этого не читай, - советовал Душан. - Тупая чепуха, жалкая компиляция. Достоевский? Да, кажется, он тут полный. Карамазовых можно читать без конца в каждом возрасте читатель воспринимает их по-разному. Только идиот никак не воспримет. "Будденброков" знаешь? Я их ненавижу. Ужасная книга. Совершенство. Ранние роды. Только молодой человек может с таким последовательным садизмом написать умирание...

Душан ничего не навязывал, он советовал; говорил о книгах со спокойным знанием дела.

Гонза, строго говоря, узнал только комнату Душана, но по дверям, выходившим в огромную прихожую, можно было судить о величине всей квартиры. Другую такую не скоро найдешь! Без труда можно было вообразить, как вот у этой вешалки снимал свое долгополое пальто сам Ригер **** [**** Франтишек Ладислав Ригер (1818-1903) - крупный чешский политический деятель XIX века.] или иной великий человек прошлого века. Замкнутая тишина незаметно ветшающего буржуазного жилища, неуютность, исполненная достоинства, - ею дышала массивная, темная мебель, без урона пережившая целые поколения, и дорогие драпировки, поглощающие всякий звук, и почерневшие картины в резных рамах. Оригинал Маржака! Гардины консервировали свет, фильтровали воздух, придавая ему невыразимый запах старины и дисциплины, здесь невольно понижаешь голос. Гонза редко видел кого-либо из семьи.

- Это верно, - сказал как-то Душан, - каждый из нас живет немного сам по себе. Встречаемся иногда - как обитатели древнего замка. Надо знать наше семейство. Дед и прадед были видные пражские деятели прошлого века - династия адвокатов. Патриоты! Это обстоятельство использовалось еще до первой мировой войны. Ну, а теперь здесь просто квартира. Живем - каждый как умеет. Это и неплохо, в сущности, меня это вполне устраивает, хотя этот саркофаг былого величия давит меня.

Никогда Гонза не видел хозяина квартиры - только слышал издали его сытый голос да тяжелую поступь. "Полоний", - как всегда именовал его Душан. Порой в недрах квартиры звучал рояль.

- Музицирует, - с усмешкой констатировал Душан. - Гиппокрит!

Однажды донеслись до них рыдающие звуки гитары и пение. Это Клара, сестра Душана, - робкая одинокая девушка, преждевременно похожая на старую деву. Она хорошо пела под гитару грустные старофранцузские песенки; она воспитывалась во Франции и, видимо, оставила там свою душу. Как-то Гонза столкнулся с ней в прихожей и заметил, что она хромает.

Обычно Гонза заставал Душана в его неуютной комнате, в черном свитере и стареньких тренировочных брюках; Душан читал, лежа на клеенчатой кушетке. Он очень подходил к обстановке; все здесь было темное и немного обветшалое: кресла, письменный стол, потертый ковер... Казалось, Душан совершенно равнодушен к холодной безличности вещей, его окружавших. Книги, книги! И полумрак - оттого, что горит только торшер.

- Здорово, присаживайся куда-нибудь!

В этом приветствии не было дружеской горячности; звучало оно устало-равнодушно, хотя и не обидно. Интересно, что могло бы взволновать его? - думал порой Гонза, наблюдая лицо Душана, до половины затененное охровой тенью абажура. Рядом с ним он всегда испытывал неясные опасения, какую-то робость, но любопытство было сильнее и возрастало с каждой встречей. Да, Душан интереснее прочих ребят.

Сначала, сидя в креслах, наливались невероятным количеством настоящего чая - Душан был страстный любитель чая, бог знает где он его только добывал, - и разговаривали о всевозможных вещах; потом рылись в библиотеке. Гонза уходил с неопределенным ощущением избегнутой опасности, несколько польщенный непонятным интересом к нему этого еще более непонятного человека - в чем Гонза, конечно, не желал сознаваться.

Один раз в дверь без стука заглянул юноша в помятой форме люфтшуца: манекенно-правильное и противно-самоуверенное лицо, только глаза те же, что у Душана. Юноша попытался вытянуть у Душана сотенку и был безжалостно выдворен.

- Не обращай на него внимания, - с неудовольствием сказал Душан, когда дверь закрылась. - Мой брат. Взаимно презираем друг друга. Полоний номер два. Прожорливостью и аппетитом к жизни напоминает миногу. Во рту у него не тридцать два зуба, а больше. Если б война затянулась, он и в люфтшуце сделал бы карьеру. А так, видимо, кинется в политику - болотный тип.

- А ты? - подхватил Гонза. - Что ты собираешься делать после войны?

Душан изящно отпил из чашечки, устремил взор в полумрак.

- Неважно. Быть может - пить много чаю... Сначала буду присматриваться. Но недолго, потому что это довольно утомительно. Особенно здесь. Мне кажется, я как бы заключен внутри пирамиды Хеопса... Потом как можно незаметнее убраться...

Гонза пошевелился в кресле.

- А я думал, ты интересуешься философией... или литературой. С твоими знаниями...

- Почему ты так думаешь? Потому, что копаюсь в этом? Так это я просто убиваю время. Может быть, раньше я и искал чего-то... Да не нашел, уверяю тебя. Эти знания дают человеку сомнительное чувство превосходства над другими. Философия! Высокомерное суесловие, бессмыслица... - Он улыбнулся вяло, с непривычным оттенком смущения. - Я ведь немного и пишу. Разное... Только так, для себя. Нет у меня ни малейшей потребности делиться этим с другими. Все это вроде... слабительного. Меня, видишь ли, совершенно не интересует так называемая литературная деятельность, слава, бессмертие... Довольно смехотворный вымысел! - Слабым движением руки он отверг возможные возражения. - Знаю, скажешь, Гомер. Да? Две тысячи лет и даже больше... Ну и что? Пусть о нем будут помнить и еще двадцать тысяч лет - его-то нет. Какое же тут бессмертие? Просто упрямая фраза, человеческое стремление к высокопарности. Меня куда больше трогают совсем простые вещи, особенно те, в которых нет притворства: детские слезы, деревенские похороны с музыкой и веселыми поминками или маленькие зверушки. Люди смертны! Что Гомеру до собственного бессмертия? Оно его не касается - для него уже нет мира, одно ничто. Если тебе что-нибудь приятно, не насилуй себя. Не стоит. Нет, я ни во что не стремлюсь вмешиваться, хотя бы потому, что не знаю ничего, что имело бы вечную ценность, смысл, постоянство... - Он машинально помешивал ложечкой наполовину выпитый чай; помолчал, а потом, как бы вновь осознав присутствие постороннего человека, добавил тоном примиренности: - Кроме смерти. Кроме исчезновения моего "я", исчезновения мира во мне. Только это неизбежно и вечно, это единственное, что окончательно. Лечь, сделаться неподвижным, неодушевленным предметом. И - навсегда. Это даже не страшно - это логично. Перед лицом той единичной случайности, которая, не спрашивая, хочу ли я, послала меня в этот мир бессмысленности и к которой я, не прилагая никаких усилий, должен вернуться, все ценности и понятия, какими люди унижают друг друга, которыми они заслоняют свой бездонный ужас перед пустотой, для меня превращаются в ерунду. Понимаешь? Вообще-то я об этом ни с кем, кроме тебя, не говорю... Впрочем, мы с тобой совершенно случайно знакомы, не обременены никакими отношениями и можем говорить открыто. Если это тебе, конечно, не противно... Мораль, характер, мировоззрение, все виды любви и прочих нелогичных отношений - все, что стремится внушить человеку, будто он не одинок, страшно одинок с единственной своей определенностью - исчезновением, будто есть ему смысл как можно больше суетиться тут, дабы оставить свой след в грязи, который смоет первый ливень... Нет! Что мне до всего этого? Через секунду после того, как я перешагну порог и закрою глаза, не будет ничего! В том числе и того, что называют жизнью, что есть якобы величайшее благо человека! Упрямое метание между двух абсурдностей, блуждающий огонек во мраке, в безучастной пустоте...