Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика - Софья Хаги
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После размышлений об эффекте бабочки рассказчик погружается в другую важную для альтернативной истории концепцию – понятие мультивселенной. Современные физики – по крайней мере некоторые из них – верят в существование бесконечного множества параллельных вселенных. Чтобы наглядно объяснить идею альтернативных вселенных, Киклоп прибегает к образу поезда431. Каждый вагон в «поезде судьбы» связан не только с предшествующим и последующим, но и со всей совокупностью вагонов во всех поездах, мчащихся по альтернативным вселенным. Пути самих поездов никак не пересекаются, но порой пассажирам удается пересесть из одного поезда в другой.
Как часто бывает в более поздних образцах жанра альтернативной истории, в качестве научно-популярного обоснования идеи мультивселенной Киклоп ссылается на многомировую интерпретацию квантовой механики. Он упоминает эксперимент Эрвина Шрёдингера с помещенным в ящик котом – кот будет живым или мертвым в зависимости от распада атома, который может произойти или нет432. Заглянув в ящик, мы увидим, что кот либо жив, либо мертв, но не то и другое одновременно. Отсылая к многомировой интерпретации Хью Эверетта, Киклоп замечает, что кот может быть жив и мертв одновременно, – вне зависимости от того, откроем ли мы ящик, – но «живой» и «мертвый» коты находятся в разных вселенных, одинаково реальных, но не соприкасающихся друг с другом.
Hamster против надежды
Если бы Пелевин ограничился переработкой, хотя бы и иронической, тропов альтернативной истории, «Любовь к трем цукербринам» выглядела бы далеко не так убедительно. Но писатель не останавливается на переосмыслении основных клише. Ключевые имена, обычно вспоминаемые в этой связи на Западе: Брэдбери, Бресс и Грубер, Шредингер и Эверетт – соседствуют с русской исторической классикой и размышлениями самого автора. Цель получившегося коктейля – не столько интертекстуальная игра, сколько диагностика и критика культуры.
«Вредная гражданка», от которой в истории с сигаретным пеплом тянется длинная цепочка причин и следствий, напоминает печально известную булгаковскую Аннушку, которая «уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила», в результате чего Берлиоз поскользнулся и попал под трамвай433. Случай с Аннушкой иллюстрирует преобразующий потенциал незначительной детали в более обширной цепи причин и следствий, – важнейшая для историографии идея. А фраза «все остальные колеса истории, большие и малые, не приходят в движение» подражает механико-историографическим метафорам Толстого, в избытке встречающимся на страницах «Войны и мира». Критикуя традиционную историографию XIX столетия, Толстой указывал, что линейное и связное повествование заслоняет значимость случайности и рядовых (не ведущих) участников исторического процесса, заставляя забывать о разных сценариях вероятного развития событий434.
Если говорить на современном языке альтернативной истории, пролившая масло Аннушка из «Мастера и Маргариты» и описываемые Толстым моменты живого исторического процесса, когда возможны разные повороты событий, – вариации на тему того же эффекта бабочки, когда самого термина еще не существовало. Но Пелевин так просто не отпускает эту бабочку. Киклоп упоминает знаменитый сон китайского философа Чжуан-цзы: пробудившись, он задается вопросом, кто он – Чжуан-цзы, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она Чжуан-цзы. Эту загадку – ранее воплощенную в раздвоенной психике Петра Пустоты, живущего одновременно в 1919 и 1991 году и спрашивающего себя, какая из этих реальностей ему снится, – тоже можно рассматривать как эффект бабочки, и не только в качестве каламбура. Киклоп утверждает, что Чжуан-цзы – первый мыслитель, осознавший существование мультивселенной. К нему добавляются еще некоторые восточные метафизики. Совокупность тончайших причинно-следственных связей, как отмечает Киклоп, называется кармой. Поэтому он представляет себе Кешу и Надю будущего в виде их кармических реинкарнаций435.
Однако возникает вопрос, в какой мере эти классические представления совместимы с базовыми элементами альтернативной истории. Рассказчик замечает: «…Мир, по которому путешествует Чжуан-цзы, не имеет никакого отношения к бабочкам, летающим в голове у Рэя Брэдбери»436. Догадка Чжуан-цзы о существовании мультивселенной основана не на квантовой механике или путешествии во времени, а на философской концепции солипсизма. Пока мы спим, мы считаем реальностью свои сны; то, что мы принимаем за реальность, – лишь разные перспективы, встроенные в наше сознание. «Вот древнейшее и кратчайшее изложение этого принципа, который иногда называют „критическим солипсизмом“»437. «Миры состоят из переживаний, восприятий и состояний ума, способных возникать и исчезать в любом программно совместимом с ними черепе». Поэтому альтернативная вселенная находится «в голове… человека, сидящего напротив в метро»438.
Неизменно занимающая Пелевина проблема солипсизма нашла отражение в другом тезисе (новелла «Добрые люди»): чтобы убить Бога, людям достаточно перестать о Нем думать. С точки зрения Киклопа, интернет-тролль Кеша – идеальное оружие в войне цукербринов против Создателя, потому что он так поглощен текущим моментом, что мысль о божественном уже даже изредка не посещает его. Если сформулировать то же самое несколько иначе, можно сказать, что в битве птиц с Богом человек – одновременно орудие и мишень, поскольку несет в себе божественную искру (нравственный закон). Поддаться злу внутри себя, добровольно или по принуждению общества, означает убить Бога.
Развивая еще одну смежную проблему, Пелевин в «Любви к трем цукербринам» отказывается от взгляда на историю как слепой случай и вслед за Булгаковым и Толстым указывает на силы (злые и добрые, сверхъестественные и человеческие), направляющие казалось бы случайные события. Цепочка мнимых случайностей, ведущая к гибели Берлиоза в романе Булгакова, срежиссирована Воландом. Кроме того, важно, что Аннушка с ее маслом помогает наказать Берлиоза за грех алчности и неверия: для него загробной жизни не существует, ведь «каждому будет дано по его вере»439. Солипсическое «сбылось по твоей вере» звучит и ближе к финалу пелевинского романа440. Как и Толстой, Пелевин воспринимает любой момент как средоточие множества возможностей, от которых тянутся разные сценарии развития событий, но вместе с тем подчеркивает значимость действий человека в каждую конкретную минуту, потому что именно из этих действий складывается «предопределенное» будущее441. В пелевинской космологии, где злые сверхъестественные силы (цукербрины) борются за власть с добрыми (Создателем/Киклопом), люди словно не имеют значения – но на самом деле каждый играет важную моральную или аморальную роль.
На примере теории «множественных миров» в романе видно, как Пелевин переосмысляет знакомые тропы популярной науки, встраивая их в собственную концепцию:
Чтобы казнить или помиловать кота, про которого известно, что он жив с пятидесятипроцентной вероятностью, нужно открыть дверцу ящика, куда его запихнул садист Шредингер. Говорят даже, что свойство, обнаруженное при измерении, могло не существовать прежде.
А если вспомнить, что мера всех вещей… сам человек, можно смутно догадаться, каким образом каждая из измерительных линеек находит в изначальной безмерности подходящий для себя отрезок. Линейка просто меряет вселенную собой – и получает соответствующий мир442.
Едва ли Шрёдингер или Эверетт, занимаясь квантовой механикой, думали о сознании, создающем собственную реальность, и несвободе человека – а тем более об этике. Но именно эти проблемы волнуют Пелевина, поэтому он и направляет дискуссию в данное русло.
Концепция, которая выстраивается из получившегося бриколажа историографических понятий, заимствованных как из массовой, так и из «высокой» культуры, резче всего проявляется в противопоставлении антиутопического альтернативного будущего Кеши и идиллического – Нади. В обоих случаях настоящее персонажей спроецировано на будущее, зависящее от морального (или аморального) выбора, который они совершают в настоящий момент.
Поэтому вопрос «что будет в Москве через двести сорок лет» имеет смысл лишь применительно к каждому отдельному будущему москвичу: городов с таким названием будет столько же, сколько будет разных умов, собирающихся вернуться сюда рикошетом через два столетия
