Обретешь в бою - Владимир Попов

На телефонные звонки Рудаев не отвечал. Снимал трубку, лишь когда на коммутаторе зажигалась лампочка Диспетчерского телефона — чего доброго, опять авария.

Часы пробили двенадцать. Рудаев посмотрел на листок календаря, где был расписан порядок дня. В три у него технический совет. Что ж, это хорошо, можно будет обсудить положение в цехе. Но что он скажет, что предложит, когда в голове полный сумбур? Отменить совет? Неудобно ломать только-только устанавливающуюся традицию. В пять совещание по качеству у главного инженера. Ладно, можно пропустить, сейчас не до праздных разговоров. Это фарисейство — говорить о качестве, когда передерживаются плавки. И оставлять цех без присмотра нельзя, пока не наладится дело. Но надо что-то предпринимать кардинальное, чтобы оно наладилось, надо бить тревогу, писать. В обком и, пожалуй, в газету. Но в газету, не ему. Скажут, предвосхищает события, страхуется.

Набрал номер редакции.

— Лагутину, будьте добры. Это вы, Дина Платоновна? Дина Платоновна, вы можете как угодно относиться ко мне, — с тревогой в голосе заговорил он, — но цех не виноват, и ему сейчас очень нужно помочь. Мы захлебнулись. Придите, прошу вас, на техсовет. Когда? В два, — соврал в надежде на то, что у них будет время поразмышлять не только о катастрофическом положении на разливке.

Лагутина сразу же разгадала, что Рудаев хитрит. Какой может быть техсовет без участия смены, а смена заканчивается в три. Пока умоются, соберутся — начнут в полчетвертого.

В полчетвертого она и пришла. Примостилась в углу у окна и с сосредоточенным видом стала читать „Приморский рабочий“.

У Рудаева совсем испортилось и без того плохое настроение.

Сидели долго, спорили горячо, но ничего существенного предложено не было. Тем временем Рудаев пришел к решению: раз уж печи стоят с готовыми плавками по два, по три часа, лучше держать их порожними на дежурном газе. И топлива будет расходоваться меньше, и аварии не случится. Выпустят плавку — и остановятся. Так он и распорядился.

Увидев, что совещание подходит к концу, Лагутина поднялась и стала протискиваться к двери. Рудаев бросил на нее беспомощно-растерянный взгляд. Попросить задержаться было неудобно, упустить такой момент — значит, опять отодвинуть встречу на неопределенное время. Он окликнул ее.

Она нехотя подошла.

— Присядьте, пожалуйста, я должен изложить вам некоторые свои соображения, — сказал Рудаев официальным тоном, поскольку кое-кто был еще в кабинете.

Последним ушел Мордовец. Он все топтался у двери, и похоже было, что ему не терпится сказать что-то чрезвычайно важное. Но Рудаев свирепо взглянул на него, и он исчез.

Лагутина сидела в позе человека, готового в любую минуту ретироваться. Выражение ее лица, холодного и отчужденного, не располагало Рудаева к излияниям.

— Дина Платоновна, — с трудом произнес он, робея, как мальчишка.

Она не повернула головы.

Подойти бы к ней, сесть рядом, прижаться губами к руке. Может, губы лучше передали бы его состояние, чем этот проклятый, не повинующийся ему в такие минуты язык. Мешало и другое: каждое мгновение мог кто-нибудь зайти. И он понял, что место для излияний выбрал крайне неудачное. Ну хорошо, нельзя в редакции, нельзя у нее дома. Но мог же он просто встретить ее на улице? Когда идет на работу или возвращается домой. Напрасно долгое время отвергал он этот вариант.

— Так какие соображения хотели вы изложить? — неприязненно спросила Лагутина, отрезая возможность говорить о чем-либо другом кроме как о деле.

Рудаев приблизился к ней. Она отстранила его.

— Мы с вами в официальной обстановке.

Он взял со стола первую попавшуюся бумажку — таблицу с колонками цифр и, склонившись, словно просматривая их, взволнованно и горячо заговорил:

— Я понимаю, что я неуклюж, что я… Я должен был примчаться на другой же день, но замотался. А потом… какая-то дурацкая нерешительность… Все думал: завтра, завтра. Так прошла неделя, потом две… Я очень тосковал по вас и надеялся, что мое состояние передастся вам. Но этого не случилось. Вы обдали меня холодом. Вы можете простить меня? Я в каком-то ужасном положении. С вами так и на заводе… Везде все скверно…

У Лагутиной потеплели глаза. Ей хотелось как-то согреть Рудаева, ободрить, но верх брала уязвленная женская гордость и благоразумие. Лицо ее по-прежнему оставалось чужим и собранным. А тут еще этот Мордовец. Почему-то казалось, что он стоит сейчас за дверью, подслушивает их разговор или подглядывает в замочную скважину и вот-вот войдет.

— Борис Серафимович, — приглушенным голосом сказала она, — не время и не место.

— Тогда когда и где? — с мольбой проговорил Рудаев.

— Поймите меня. У меня все это время нарастало чувство обиды. Оно устоялось, пустило корни, и их… и их сразу…

— Когда и где? — уже настойчиво повторил свой вопрос Рудаев. — Я не выдержу такого наказания.

— А я же выдержала… Пристыженный, он опустил глаза.

— Борис Серафимович, у вас есть дела поважнее, — попыталась отрезвить его Лагутина. — Вы ходите по тонкому льду. Отложим наш разговор, пока все не образуется.

Он схватил ее руку, порывисто поцеловал.

Ощущение постороннего за дверью не обмануло Лагутину. В приемной, когда она вышла, действительно сидел Мордовец. Правда, далеко от двери, но в комнате больше никого уже не было и кто знает, где находился он во время их разговора.

— Чего тебе? — не особенно дружелюбно спросил Рудаев, когда Мордовец ввалился в кабинет.

— Разрешите с совнархозом поговорить по прямому. На… своем языке.

Рудаеву было в этот момент глубоко безразлично, кто, С кем и на каком языке будет говорить. Он набрал номер телефона отдела снабжения и передал трубку Мордовцу.

— Это Мордовец, с приморского завода, — отрекомендовался сталевар так, будто все без исключения в совнархозе должны были не только знать его, но и трепетать перед ним. — Вы долго будете мучить нас без изложниц? Вы понимаете, шут вас дери, что варить сталь, не имея изложниц, — все равно что месить тесто, не имея форм! Ползаете там, как беременные вши по потной лысине!.. — И понес такое, что подобного Рудаев и не слыхивал.

Что сыпали ему в ответ, Рудаева не интересовало. Он понимал, что и» такой стиль разговора ничему не поможет. Наоборот, только озлобить может. Сказал об этом Мордовцу.

— Напрасно вы так считаете, Борис Серафимович, — возразил Мордовец. — К вежливым разговорам начальников цехов они привыкли, а вот вопль с матюками… А в общем пришел я, собственно, не за этим. Хотел спасибо сказать.

Рудаев поднял на него усталые, но все же удивленные глаза.

— За что?

— За многое. Я ведь боялся, что поедом меня есть будете… ну… за Гребенщикова. И другие так считали. А вы — нет. Будто ничего и не было. Думаете, люди этого не ценят? Еще как ценят! Для вас главное — чтоб дело шло. А кто там кому нашептывал… Эх, все потому, что язык длинный…

— Да, язык твой — враг твой — не ту задницу лизал… — незлобиво проговорил Рудаев. Он не верил Мордовцу и расценивал каждое его такое действие как очередную попытку любым способом втереться в- доверие к начальнику.

Мордовец опешил и сразу потускнел — поговорка будто к нему пригнана. Нервно, одну за другой, расстегнул пуговицы на своем коротеньком пиджаке.

Рудаева обуял смех. Смеялся он долго, радуясь этой разрядке. Ему не то что смеяться — улыбнуться нечему было.

Мордовец кашлянул для бодрости и, заглядывая Рудаеву в глаза, льстиво затараторил:

— Это вы как хотите — верьте мне или не верьте, но я ваш первый друг. Знаете почему? Я прощенный враг. А прощенный враг — что раскаявшийся грешник. Будет служить честнее десяти праведников.

Два дня Рудаев спал спокойно. Печи уже не простаивали с готовыми плавками. После выпуска каждую печь два с половиной часа держали на дежурном газе и только потом начинали завалку.

Но вот в цех заглянул директор. Как на беду состав с изложницами уже стоял в разливочном пролете, а на второй печи плавка еще не была готова. Всегда плавки ждали состава, а на этот раз состав ждал плавку, что при нормальной работе, собственно, и должно быть.

Троилина не на шутку заело. Вконец распустились за последнее время. Прячут свои грехи, прикрываясь отсутствием изложниц, Видано ли такое? Он пробрал сталевара, потом мастера, потом начальника смены и даже Рудаева, который как назло подвернулся ему под руку.

Рудаев слушал его до тех пор, пока не иссякло терпение. Чтобы самому не наговорить резкостей, повернулся и пошел прочь из цеха, оставив директора вымещать негодование на случайно попадавшихся ему людях. Влетело коменданту за лужу перед конторой цеха, механику— за плохо складированные детали, заведующему столовой — ящики с молоком стояли на улице, и тот не знал, что солнечные лучи убивают, в молоке витамины.