Пять поэм - Низами Гянджеви

Рассекание горы Ферхадом и жалобы его

Недолго высекал те образы Ферхад, Был изваянием покрыт гранитный скат. И рассекать скалу с утра до темной ночи Он начал. Сладостной пред ним сияли очи. Чтоб гору побороть, свою он поднял длань, За гранью грозная откалывалась грань. Ударит он киркой в расщелину гранита,— И башня тяжкая от стен его отбита. Ударит — гору с гор руки низвергнет взмах, Свержением громад людей ввергая в страх. И яхонты сверлил алмазами ресниц он, И гору умолял пред ним склониться ниц он: «Гора! Хоть встала ты гранитною стеной, Ты дружелюбней будь — рассыпься предо мной. Ну, в честь мою лицо ты раздери немного! Дай, чтоб кирке моей везде была дорога! А нет, — клянусь Ширин! — кроша тебя, круша, Покуда будет жить во мне моя душа, Тебя терзать начнет, клянусь, мое упорство, Поставлю душу я с тобой на ратоборство». По вечерам, когда, сходя с равнин судьбы, Свет солнца горные окрашивал горбы, Когда но светлому узор стелился мглистый, И поднимался стяг, и ник султан огнистый, [217] Близ образа Ширин Ферхад стоял в тиши, Ища в граните след ее живой души. Он прижимал уста к стопам изображенным, В горах цимбалами его звучали стопы: «Очам художников единственный михраб! Целительница душ! Твой поникает раб. Ты, с сердцем каменным! Ты, с телом серебристым! Ты сердце путника влачишь путем тернистым. Ты в камне поймана, как драгоценный лал. Лал сердца моего твой камень разломал». Пред изваянием смирив свои рыданья, За них прощенья он просил у изваянья. Он восходил затем до каменной гряды, Взваливши на спину все тяжести беды. И к замку направлял он взор свой неустанно, Стенал: «О кипарис! О ты, розовостанный! Вся печень выжата! Ты светом сердца будь! Ты сбитого с пути направь на верный путь! Желание мое ты пожелай исполнить! Дай безнадежный дух надеждою наполнить! Я знаю, что меня нет в памяти твоей. От милого тебе свет в памяти твоей. Я ж друг, что о тебе грустит под звездным лоном. Миросжигающим я мир сжигаю стоном. Пока в твоей душе царит Хосров один, Скитальца бедного припомнишь ли, Ширин? Нет, роза радостна. И в мыслях розы снова Слова, что сахар шлют для жданного Хосрова. А сладостную жизнь безрадостный Ферхад Для розы сладостной отдать сегодня рад. Хоть ты, о светлая, подобная алмазу, Меня, покорного, не вспомнила ни разу,— Ты все же — светоч мой. Но надо мною тень Простерлась черная. Мой сумеречен день. Мне сделалась земля скупой отчизной — камнем, И жизнь свою зову я с укоризной камнем. Не ведал я, душой спеша к такому злу, Что рок меня схватил с угрозой за полу. Нет, не из камня я, и ты все не близка мне! Что ж верности искать в железе мне и в камне?! Ты душу, о Ширин, не унижай мою. Не бей меня в камнях, как бьют в камнях змею! Барашек я. Зачем ждут мясники приказа? Рази! Ведь мясники — твои два черных глаза. На пастбище твоем остался только я. Я — хил! Отвержен я! Горька судьба моя! Я мотылек. Страшусь. Я и вдали сгораю. Сгорю, приблизившись к сверкающему раю. К тебе приблизиться? Но я ведь только прах. Быть приближенным? Нет! Меня объемлет страх! Тебе покорен я! Быть жертвою — отрада! Убей меня! Клянусь — мне лучшего не надо! Развей тоску мою. Как справиться мне с ней? Мне смерть отраднее всей смены этих дней. Пусть не рождает мать сынов с такой судьбою. Пусть им звезды моей не видеть над собою! Иль молвила мне мать: «Далек да будешь ты От цели сладостной, от сладостной мечты!» Поспешный меч судьбы не всем приносит муку: Тем тронет ноготки, а мне отрубит руку. От рока благости добиться не легко. Что ж мне он дарит кровь, тебе же молоко? Я молоком прошу, тебя вскормившим, — дома Когда ты молоко черпнешь из водоема, Припомни ты о том, кто весь горит в огне, И негу сладкую оно пошлет и мне. Дай молока, пастух! Стою с пустою чашей. Как дети к молоку, стремлюсь ко встрече нашей. Вкушая молоко, меня не позабудь. Я буду молоком, а ты ребенком будь. Ты сладости таишь. Я таю, голодаю, Но именем твоим свой рот я услаждаю. Где утешители? Взираю я вокруг. Будь утешителем! Ты вымолви: «Мой друг». Мне увлажни уста; они иссохли. К свету Ты черный мрак направь, дня укажи примету. Перед тобой бедняк. Но вымолвить спешу: Тебе я ценный дар, я душу подношу. Богатство бедняка, — оно такого рода, Что, и безденежный, желает он дохода. Мне душу не сжигай, ведь мой хранитель — ты! Что мне подлунный мир! Мой утешитель — ты! Ты блещешь красотой и радостной и томной. Не покидай меня с моей душой бездомной. Ведь ты, прекрасная, бездомной не была. Бездомным не желай бездомности и зла! Я жизнью дорожил, ценил ее когда-то. Я верил в молодость, далекий от заката. Но жизнь и молодость во мне уж не поют. Беда! Моя душа — отчаянья приют. Тот, кто с тобою был, тебе приветно вторя, Уходит от тебя в минуту злого горя. Ты крикнешь: «Руку дай!» — а друг твой дорогой На скорбный твой порог не ступит и ногой. Ты кровь мою не пей — молю тебя со страхом, И в городе твоем я схож лишь только с прахом. За что же, говори, ты мне готовишь месть? В чем ты винишь меня? Подай об этом весть. Вина ль, что пред твоим я преклоняюсь ликом? Припомнишь о каком ты мне грехе великом? Ты друга не предай, о сладостный кумир! Таких безбожных дел еще не ведал мир! Ты — кипарис, я — ветр, исполненный порыва,— И ветру бурному кивни ты, словно ива. Я — прах, ты — дивный клад. Приди ко мне, и я Прославлюсь. Станет прах — «Священные края». Коль мне ты не велишь, моя свеча Тараза, В светильнике твоем растаять, — жду приказа: «Ты должен умереть!» Да лягу я вдали От лика светлого в объятия земли! Я — птица полночи. Блеснет ночная риза, И слышен горький плач и стоны шебавиза. Приди ко мне хоть раз, как призрак, и услышь, Как вопли и мольбы тревожат эту тишь. Будь сердце у тебя суровей камня, все же Взгрустнешь над бьющимся о каменное ложе. Мне столько от тебя обид нанесено! Ты ж почитаешь их за малое зерно. Как вол измученный, свалился я на землю, Ты ж гонишь ослика: печали, мол, не внемлю. Я мертв, но я был твой. Помилосердней будь! Ведь сердце ты взяла, мою рассекши грудь! Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою. Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою. Незыблемой горы сильней мои ладони. Страшны ли мне войска, и всадники, и кони! Коль меч я обнажу пред диким зверем, то Шебдиз не нужен мне. Мне и Парвиз — ничто! Ширин, Парвиз, Ферхад, — в нас родственного много; У каждого из нас, ты знаешь, по два слога. Зачем же одному победы так легки И всех сильнее мощь Парвизовой руки? Нет, пораженья тень не надо мной нависла! В таблице вещих звезд мои победны, числа. Но счастья моего отхлынули года, А над соперником — счастливая звезда. Мой злобен темный рок, и хитрый он предатель. А счастье знает враг — мой вечный зложелатель. Но пусть никто вовек не ведает врага, Чья светлая судьба созвездьям дорога! Сгораю я в борьбе, я в схватке, — все же вскоре Мой враг добудет все, а я — добуду горе. Тот, кто послал меня на схватку со скалой, Мне гибели желал, мучительной и злой. Я, смерти пожелав, за камнем камень рушу, Я горя захотел и в горе ввергнул душу. Кремнист мой путь любви. Вокруг сгустилась тень. И давит сердце мне безжалостный кремень. Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою. Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою. Я в горе жестким стал, созвездиям грозя, Железа устыдить мне все ж таки нельзя. Я, словно желтый воск, сгораю в жаркой страсти. Я сердца уберечь уж больше не во власти. Где серебро мое и золото? Тюков Тебе не принесу. Я — нищий. Я — таков. Желт горестного лик. О, золото печали! О, горе! Серебром лишь слезы замерцали. Свеча моей тоски! Весь мир в твоем огне! Я стражду светлым днем, я стражду и во сне. И хоть горячим днем мучительно я стражду, Но в дремах я любви еще страстнее жажду. И днем со мною ты, и ты — в виденьях сна. Прибежище мое одна лишь ты, одна. Приди! Любя весь мир, тебе я отдал душу! Не див я, — как с людьми я связь свою нарушу! Нет сердца пламенней среди людских сердец, Чем у того, кто сжал ваятеля резец. Злосчастнее меня кто ныне во вселенной? Я будто в горестной пустыне — во вселенной. Любвеобильного где друга я найду, Кто мне промолвит: «Встань!», коль наземь я паду? Да! Косяки людей бесчисленны, — но кто же, Когда скончаюсь я, мое оправит ложе? Моя душа — в тоске, я в мире — одинок. Как жертву, голову кладу на твой порог. Хоть просижу сто лет я в глубине колодца, Лишь свой услышу стон: никто не отзовется. Хоть проброжу сто лет, в свои уйдя края, Пойдет за мною вслед одна лишь тень моя. Я — пес? Иль бешенства низвержен я напастью? Мечусь, как тот, кто был укушен песьей пастью. Есть место и для псов, а для Ферхада — нет! Для трав простор готов, а для Ферхада — нет! И барса в логове лощина приютила, И есть меж вод речных приют для крокодила. А я лишен всего, моя душа во мгле, И камнем я не стал и не лежу в земле. Так если на земле я только горю внемлю, Чтоб обрести покой, уйти я должен в землю. Столь обездоленным не должно быть, как я! Как жить, коль никнет жизнь, одной тоской поя? К тебе меня влечет погибели ветрило, К погибели меня земля приговорила! Коль существуешь ты, так что же значу я! Селение — твое, а где в нем жизнь моя? Скажу ли: «ты» и «я»? Нас мир одной судьбою Объединил. Ну как склоняться пред собою? Могу ль я отступать своим путем крутым? Горенья моего все застилает дым. Безмерно утомлен, пришел я на стоянку. Я запоздал прийти, — уйду я спозаранку! Коня пускаю в путь я верною рукой. Куда ж мне гнать коня? Где ждет меня покой? Я в горе каждый миг. Я плачу о кумире, И счастье не хочу ничье я видеть в мире. Душа моя, тебе ведь память дорога О том, как мудрецы низали жемчуга: «Недужный человек, что страждет и пылает, Здоровья никому вовек не пожелает». Как благотворное увидеть мне в любви, Когда я весь в шипах, когда я весь в крови? Хотя в моем мозгу уж больше нету масла [218], Но горе душу жжет; душа все не погасла. Страданием своим я весь испепелен. Но в пепле есть огонь: укрыт под пеплом он. Я — прах, я ветром взвит. Не жду уж я участья. В ногах не стало сил, в руках не стало счастья. Коль ноги обрету, — их тотчас под полу́ Я подтяну. Свою покину ль я скалу? Как точку, спрячу лик под циркулем. Я спрячу Себя в своей скале, лишь в ней найду удачу. Я огражу себя оградой многих стен, Чтоб образы ничьи мой не смущали плен. Лишь образ твой со мной! Ему вручил я душу. Я верности ему вовеки не нарушу!» Так восклицал Ферхад, стенал и плакал вновь, И сердца своего так расточал он кровь. И ночь ушла из гор, и, полные отваги, Войска зари, блестя, свои взметнули стяги. И вновь безумный — днем, и вновь бессонный — в ночь, Ударами кирки мнил гору превозмочь. Все ночи наполнял он только жемчугами, А камни он сверлил пылающими днями. Так много жемчуга он сыпал и камней, Что отличать не стал жемчужин от кремней. И по подлунному промчалась весть простору Об исстрадавшемся, об разрывавшем гору. И не один к нему пришел каменотес, Чтоб видеть, как булат вонзается в утес. И каждый — недвижим; свой закусивши палец, Глядел, как рвет скалу неистовый страдалец.