Эпиграммы - Марк Марциал

Живопись передала лишь младенческий образ Камона,

Только ребенка черты изображает портрет.

В нем не отмечен ничем цветущего юноши облик:

Нежному страшно отцу видеть немые уста.

Не бут, не камень твердый, не кирпич жженый,

Которым оградила Вавилон мощный

Семирамида встарь, на баню взял Тукка:

Рубил он лес и брал сосновые бревна,

5 И баня Тукке кораблем служить может.

Теперь он строит пышно, как богач, термы:

Там мрамор всякий есть, каким Карист славен,

Фригийский Синнад, нумидийский край афров,

И берег, где Эврот зеленый льет струи.

10 Но нету дров на топку терм… Подбрось баню!

То, что вы видите здесь, — моего это облик Камона,

Это — младенца черты, был он ребенком таков.

Двадцать ему было лет, лицо у него возмужало,

И покрывались уже щеки его бородой.

5 Только лишь срезало пух золотистый лезвие бритвы,

Как из трех Парок в одну злобная зависть вошла,

И поспешила она обрезать нить его жизни,

Прах же его привезен был на чужбину отцу.

Но, чтоб не живопись лишь говорила о юноше этом,

10 Образ пребудет его в этих стихах навсегда.

Какое лучше всех считать нам пиршество,

Пространно Приском сказано.

Порой забавно, а порой возвышенно,

Но все учено пишет он.

5 Какое ж лучше всех, ты спросишь, пиршество?

Когда оно без музыки.

Галла, мужей схоронив семерых, за тебя теперь вышла:

Хочется ей, Пицентин, видно, мужей навестить.

225

Свиту, бывало, вождей и приспешников их ненавидел

Рим, тяжело вынося их палатинскую спесь.

Ныне же, Август, твоих так любят все домочадцев,

Что забывают для них даже свой собственный дом:

5 Так они ласковы к нам, настолько всех нас уважают,

Столько спокойствия в них, скромность такая в лице!

Нет своеволья ни в ком — это свойство двора у владыки:

Нрав господина во всей Цезаря свите живет.

Геллий, голодный бедняк, на богатой старухе женился:

Право, можно сказать: сыт теперь Геллий женой.

Слушатель книжки мои и читатель, Авл, одобряют,

Ну а какой-то поэт лоска не чувствует в них.

Я не волнуюсь ничуть: предпочту, чтоб за нашим обедом

Блюда скорее гостям нравились, чем поварам.

Скорый конец предсказал тебе, Мунна, некий астролог

И не соврал он, по мне, это тебе говоря.

Ибо, боясь что-нибудь по своей кончине оставить,

Ты, сумасброд, промотал все состоянье отца:

5 Меньше чем за год пустил ты два мильона по ветру.

Мунна, ответь мне, прошу, это ль не скорый конец?

Меж чудесами твоей замечательной, Цезарь, арены,

Что превосходит дары славные прежних вождей,

Много дано и глазам, но уши тебе благодарней:

В зрителей ведь обратил всех декламаторов ты.

В годы, когда ты, Норбан, владыке Цезарю верный,

От святотатственных смут честно его защищал,

Я, всем известный твой друг, укрывался в тени пиэрийской,

И для забавы писал эти в то время стихи.

5 Рет обо мне говорил тебе у винделиков дальних,

Имя проникло мое даже и в северный край.

О, сколько раз, твоего не отвергнув старинного друга,

Ты восклицал: «Это мой, мой это милый поэт!»

Все сочиненья мои, что два трехлетия сряду

10 Преподносил тебе чтец, автор теперь поднесет.

Если, Атилий, себя нездоровым наш чувствует Павел,

Он не воздержан к себе, нет: он воздержан к гостям.

Павел, ведь, право, недуг у тебя и внезапный и ложный,

Но вот наш-то обед ноги уже протянул.

Так как оплакивал смерть своего дорогого Севера

Силий, Авзонии речь дважды прославивший нам,

Горестно сетовал я, к Пиэридам и к Фебу взывая.

«Сам я о Лине моем плакал», — сказал Аполлон

5 И, обратившись к своей Каллиопе, что рядом стояла

С братом, сказал: «У тебя тоже есть рана своя.

На палатинского ты с тарпейским взгляни громовержца:

И на Юпитеров двух смела Лахеса напасть.

Если ж, как видишь, судьбе жестокой и боги подвластны,

10 Как же ты можешь тогда в зависти их обвинять?»

После кубков семи опимиана

Я лежу, языком едва владея,

Ты ж таблички какие-то приносишь,

Говоря: «Отпустил сейчас на волю

5 Наста я (это раб еще отцовский),

Припечатай». Луперк, не лучше ль завтра?

Нынче лишь на бутыль печать кладу я.

Ты, уловляя меня, посылал мне, бывало, подарки,

Ну а теперь, уловив, Руф, ничего не даешь.

Хочешь улов удержать, уловленного тоже дари ты,

Чтобы из клетки твоей с голоду вепрь не сбежал.

Право, ты слишком жесток, гостей стихи заставляя,

Стелла, писать: ведь они могут и дрянь написать.

На цветущей лужайке растянувшись,

Где ручьи там и сям бегут, сверкая,

И по камешкам вьются говорливо,

Растворяй-ка ты снег струею темной,

5 Позабыв обо всех своих заботах

И чело себе розами увивши.

Пусть к тебе одному игривый мальчик

Вместе с девочкой скромною пылают.

Но на Кипре коварном злого зноя

10 Ты, пожалуйста, Флакк, остерегайся

В дни, когда замолотят с треском жатву

И свирепствует Лев, вздымая гриву.

Ты ж, Пафоса богиня, о, верни нам

Целым юношу, о, верни, мы молим!

15 Да прославят тебя в Календы марта,

И, при жертвах с вином и фимиамом,

Пусть на белый алтарь кладут обильно

На куски разделенные лепешки.

Если б обедать меня на различные звезды позвали

Цезарь с Юпитером, мне оба приславши гонцов,

Ближе пусть было б до звезд, а до Палатина бы дальше,

Все же такой бы послал я ко всевышним ответ:

5 «Вы поищите того, кто быть предпочтет громовержца

Гостем, а мой на земле держит Юпитер меня».

Бед господина и благ раба ты, Кондил, не знаешь,

Жалуясь все на свою долгую участь раба.

Жалкой циновочке ты обязан сном безмятежным,

Гай на перине, смотри, глаз не смыкая, лежит.

5 Гай твой ни свет ни заря каждый день навещает, дрожащий,

Столько господ, ну а ты, Кондил, нейдешь и к нему.

«Гай, уплати-ка мне долг!» — кричит ему Феб, и сейчас же

Киннам кричит, а тебя, Кондил, не кликнет никто.

Страшно тебе палача? И подагра сечет и хирагра

10 Гая: ударов плетьми тысячу он предпочтет.

Что не блюешь поутру, языка своего не поганишь,

Кондил, не лучше ль твоя участь, чем Гая, втройне?

Мальчик, что медлишь ты лить бессмертную влагу фалерна?

Взяв постарее кувшин, дважды три кубка налей.

Ну говори, Калакисс, кто же этот, кого из богов я

Чту и шесть чаш приказал полнить? «Сам Цезарь, скажу».

5 По десяти заплетем мы роз в наши волосы, чтобы

Тем указать, кто воздвиг роду священному храм.

Ну а теперь десять раз ты меня поцелуй, чтоб сложилось

Имя, какое стяжал бог наш в Одрисском краю.

226

Давши мне выпить настой сантонского горького зелья,

Меду, бесстыдник, себе требует мой Гиппократ.

Главк, даже ты не бывал, по-моему, этаким дурнем,

Некогда взявши доспех медный, отдав золотой.

5 Кто ж это, горькое дав, взамен себе сладкого просит?

Ладно, но пусть он тогда мед с чемерицею пьет.

227

Алфием раньше он был, теперь же Олфием стал он,

После того как жену взял себе Афинагор.

228

«Афинагор, — ты спросил, Каллистрат, — настоящее имя?»

Да пропади я, коль я знаю, кто Афинагор.

Но ты представь, Каллистрат, что тут настоящее имя:

Афинагор виноват в этом, а вовсе не я.

Медик Герод утащил потихоньку чашку больного.

Будучи пойман, сказал: «Дурень, зачем же ты пьешь?»

С зависти лопнуть готов, говорят, кто-то, милый мой Юлий,

Что мой читатель — весь Рим, — с зависти лопнуть готов.

С зависти лопнуть готов, что во всякой толпе непременно

Пальцем укажут меня, — с зависти лопнуть готов.

5 С зависти лопнуть готов, что оба мне Цезаря дали

Право троих сыновей, — с зависти лопнуть готов.