Ногти (сборник) - Михаил Елизаров

Она ждала признания в любви. Используя мгновенья до оргазма, допрашивала, вышибала:

— Ты любишь меня, ну скажи, скажи!

Однажды я сломался, произнес эти слова, а после повторял их по привычке. И с того момента немецкий враг вступил на мою землю. Из божества с нефритовым пенисом я превратился в смертного бойфренда. Фройляйн уверенно освоилась с устного любовью и обнаглела. Через какой-то месяц Фройляйн позволяла себе даже высмеивать мой постельный лепет.

— Я не пойму, что ты бормочешь! — она уже пыталась причинять мне боль. С изящным постоянством она сводила наши разговоры к обсуждению прошлых ее отношений. Казалось, ей доставляло злую радость равнять меня с другими.

Мы были вместе, а Новый год встречали порознь. Я ей наврал, что собираюсь отмечать праздник в кругу семьи, а сам поехал за лучшей долей к новой подруге. Муж задержался на работе и был наказан, потом собрались гости, и вернулся муж и ел отравленные груши. Пришла и та, которой я предназначался, — иначе кто б меня позвал? Подруга коварно говорила мужу — представь, как Ленке будет скучно без кавалера, и думала, что я, конечно же, не посмотрю на Ленку, а я смотрел, но так, чтоб не обиделась подруга. В ее глазах читалось крупным шрифтом — не смей, и я дождался, когда упал последний гость, когда ушла в кровать подруга с мужем, в последний раз взглянув — не смей. И все-таки осмелился.

А на границе, в крае тишины и хмурых туч, готовилась очередная провокация. Фройляйн вдруг сказала, что идет на дискотеку. В тот день я был подавлен бытовой бедой — какая разница, сломался холодильник или косо посмотрели. Мысль о чьем-нибудь веселье просто возмущала. Кощунственны любые танцы.

Она сказала:

— Ты не имеешь права запрещать мне…

Я бросил контраргумент:

— Как можно веселиться, если твоему близкому невесело!

Фройляйн невозмутимо собиралась: трусы, бюстгальтер.

Я предупредил:

— Запомни, если уйдешь, то навсегда.

— Ты — собственник и черствый эгоист, — сказала Фройляйн. Колготки, юбка, свитер. — Мне нужно отдохнуть, развеяться.

Меня она с собой не приглашала.

— Там я ощущаю всю полноту жизни, а с тобою чувствую, что задыхаюсь.

Скотина. Тварь.

Я иронично хмыкнул:

— Ты, девочка, кусок сырого мяса, который дьявол подбрасывает на сковородке под отвратительную музыку.

— Ну и сиди в своем монастыре, а я поеду развлекаться.

Ботинки, шарф, пальто.

Она была прекрасна в порывах примитивного инстинкта. Я знал ее манеру отдыхать, чтоб алкоголь и на лобке рука. Ушла. А мне не верилось.

«Алеша? — ошпарила догадка. — Или Крысолов?»

Я, упиваясь собственным позором, через минуту бросился за Фройляйн. Отвоевать бесчувственную самку, и на цепь! Спугнув свидетельниц-подружек, себя не помня, грозил, упрашивал. Чудовищный спектакль.

Я приволок ее за шиворот домой, она рыдала:

— Какое ты имеешь право?

Я отвечал:

— Люблю.

Я лгал, я ненавидел.

Был заключен печально всем известный пакт, грустный триумф советских дипломатов. Что ж, сексуальный мор на Украине, расстрел Альбины Блюхер-Тухачевской и высшего командного состава не прошел бесследно, и финская война безжалостно и откровенно вскрыла несовершенство техники и атмосферу разложенья в армии и флоте, тактическое превосходство противника и уйму прочих недостатков.

На двадцать третье февраля Фройляйн отдарилась дезодорантом, я на Восьмое марта преподнес ей книгу и веточку мимозы. Приличия формально соблюдались. До лета нас сотрясали мелкие конфликты.

Однажды в мае Фройляйн заявила, что у нее нет сил для наших отношений, они поизносились, перезрели, как выставочный плод, большой от времени, пустой и без семян. Я согласился с ней, признался, что все равно на ней бы не женился. Она размазывала по щекам густые вазелиновые слезы: «Ну, почему?» — я пожимал плечами. Май осенил меня спокойствием. В нем поселился чудный призрак девушки в машине цвета и формы леденца из детства. Мятная на вкус красавица, а не усатый, хнычущий капрал: «Ну, почему?»

Как рыбьи кости в горле, мне были и Алеша, и Истребитель крыс. А Фройляйн затаилась на неделю — женщинам привычно расставанье, каждый месяц они теряют с кровью частичку себя, природа приучает их к разлукам — потом неслышно объявилась снова, будто и не исчезала.

— Ну, как дела Алеши? — спросил я. — Не принял?

— Ты не знаешь, чего мне стоило, чтобы он отстал, — Фройляйн завела истерзанную старую пластинку, — я всегда любила только тебя, а сейчас просто пришла проведать…

Мы протянули без скандалов до июля. Я разрывался между Фройляйн и Аленой — остриженною под фокстрот мегерой, с бусинкой в разгневанном носу.

Алена, удивительное имя. Она однажды призналась:

— Ты мог бы меня поставить раком прямо в день знакомства.

Но никаких фантазий:

— Для этого существует одна дырка, — она сжимала зубы.

— Алена, рот открой!

— Маньяк!

А Фройляйн трахалась в носочках и в фартучке. Понятно, что это — из говна нимфетку, но хоть какое-то разнообразие, поэтическая строчка: «На шелковом ковре я нимфе тку: „Люблю“» — набоковская задрочка.

Они чуть не столкнулись, Фройляйн и Алена.

— Ты не занят? — спросила в трубке Фройляйн. — Мне можно зайти?

— Я убегаю, уже в дверях, — голос дрожал. Попался. В соседней комнате лежала распакованной Алена. Скомандовать, чтоб собиралась? Обидится и больше не придет.

— У тебя кто-то есть, — почувствовала Фройляйн, — не ври мне.

Я понял, что капрал мне тоже дорог.

— Перестань, какая чушь. Я очень тороплюсь, но если хочешь, подожду тебя на улице.

Алене я сказал, что в магазин за пивом.

Фройляйн подоспела через минуту.

— Мне нужно в туалет, — расставила силки.

— Нет времени.

— Я не могу терпеть.

— Сходи за гаражи.

Я видел, как она за гаражами выдавливала по капле злость.

Не пойманный — не вор.

Она двусмысленно сказала:

— Очень жаль, что ты сегодня занят, я уезжаю на неделю в Москву.

— По какому делу?

— Развеяться, — с прицелом, мол, помнишь наши встречи?

— Во сколько поезд?

— Как обычно, вечером.

— Я провожу.

— Не надо.

Она спустилась в переход метро. Я решил — уловка. Вернется к моему подъезду и будет ждать. Тогда не отвертеться. Я сомневался больше часа, наконец, вернулся, обмирая: вдруг сторожит.

Алена плакала:

— Ты запер меня, как собаку. Где пиво?

Я покаянно молчал. Да разве объяснишь, что капрал главнее по выслуге — два года под одной шинелькой.

К Фройляйн я поехал без предупреждения. Пока я шел от остановки, на дороге подобрал стрекозу величиною с палец, великолепный полудохлый стручок хитина. Лучше подарка не сыскать. Беспечный, я поднялся на этаж и позвонил. Квартира застрелилась тишиной. Но готов поклясться, что шум существовал секундой раньше, и голоса, и музыка. Я подождал шагов, и тишина, пытаясь не дышать, неловко скрипнула паркетом, мне показалось, моргнул дверной глазок. Я простоял не меньше получаса на лестничной площадке, стал на вахту у старушечьей скамейки. В окне качнулась штора, как будто посмотрели и спрятались. Я улыбнулся. «Бедный параноик, — сказал себе, — иди домой, в квартире ни души».

А Фройляйн не поехала в Москву. Мы встретились на следующий день.

Она сказала:

— Передумала.

Случилось вот что. Я сидел в гостях у Фройляйн, и кто-то позвонил. Она схватила пульт, одно нажатие дистанционной кнопки — и заглох проигрыватель дисков. В наступившей тишине Фройляйн предложила:

— Не будем открывать.

В дверь постучали.

— Кто это может быть? — опасливо пробормотала Фройляйн.

Снова позвонили, потом тряхнули дверь.

Я поднялся:

— Пойду взгляну.

— Прошу тебя, не надо, — шепотом взмолилась Фройляйн.

— Дверь сломают, — я тоже перешел на шепот.

— Останься, — она повисла на мне, тяжелая, как вымокшая шуба, — я хочу тебя. — Угодливой и жалкой была эта взмыленная вспышка страсти. — Только не шуми, — Фройляйн разделась с обреченной прытью и легла на пол, — кровать ужасно скрипит. Ну, иди же ко мне, я обниму тебя, — шелестела Фройляйн.

Вмиг распахнулась безобразная изнанка покрова другой недавней тишины. Я задрожал от отвращенья, сварился, задохнулся:

— Это Алеша?

— Нет, люблю тебя!

— Я его впущу!

— Умоляю, — извивалась Фройляйн, — я объясню.

— Попробуй, сука! — Я медленно вползал в штаны.

Фройляйн сорвалась:

— Ты виноват, ты сам толкнул меня к нему, я не хотела. Ты сказал, что мы не можем быть вместе, что не женишься на мне, а я хочу ребенка, семью!

С каким-то ватным чувством в животе, с отравленной идеей размноженья, я повалился на Фройляйн.

Она сопротивлялась и просила:

— Не надо.