Сорок роз - Томас Хюрлиман

Когда они входили в зал, все с ними здоровались. Они занимали центральные места в первом ряду балкона, Майер через плечо кивал механику, раздавался мягкий звук гонга, люстры гасли, голоса затихали, серебряный занавес взлетал вверх, золотой скользил в стороны, слепящим светом вспыхивал белоснежный экран, вступала музыка, трубный аккорд, и вот он уже здесь, внутри и вовне, — широкий мир. Мир! В кино была Одри, и на экране, и в зале, и все-все заканчивалось благополучно. После сеанса они большей частью шли в яхт-клуб, где на зебре танцпола никто не умел танцевать так, как Мария, без партнера, с коктейльным стаканом в левой руке и дымящейся «голуаз» в углу рта.

Как-то в солнечный послеполуденный час обе дамы — Майер и Мюллер — сидели на воздухе перед кафе «Бабалу», недавно открытом на Главной площади. На время к ним подсел Перси — выпить эспрессо, вместе с Феликсом, и вдруг все четверо уставились в одном направлении. Лето уходило, и меж тем как сигнал мороженщика мало-помалу стихал и наконец совсем умолк, на другой стороне площади появился продавец жареных каштанов, уже одетый в шубу, установил черную жаровню, развел огонь. Настала осень, и Майер, с кофейной чашкой в руке, отставив мизинец, который случайно указывал на циферблат башенных часов Святого Освальда, меланхолично обронила, что иной раз ей кажется, будто годы летят все быстрее.

«16 октября 1956 г.

Сегодня пришел журнал текстильной промышленности. С трогательным некрологом, где папá назван Музыкальным Кацем! Сразу после его смерти я бы сочла эту заметку лживой, но теперь думаю иначе. Я поняла, что безудержная похвала по адресу умерших содержит глубокую правду. Задним числом любая жизнь удачна».

«4 ноября.

Ожесточенные уличные бои в Будапеште.

На последнем собрании Макс вышиб со сцены старое правление (в свое время оборудовавшее прачечную у нас в подвале).

Я люблю Макса, конечно же люблю. Он деликатный, чуткий муж, избавил меня от страха перед городком — будь у нас дети, мы бы могли без опаски ходить по улицам. Только вот при всем старании зачать ребенка нам не удается. Макс твердит, что все дело в моем внутреннем противодействии.

В тот же день, вечером.

Лежала на канапе, глазела в потолок, слушала музыку. Семь раз подряд увертюру к „Лоэнгрину“. Воодушевляет меня не Вагнер, а повторение. Тогда вновь оживает прошлое, вливается в настоящее. Попрошу брата провести с нами Рождество (Макс согласен)».

«7 ноября.

Почему меня тянет в ателье? Что я там ищу?

В полдень Макс звонил барону. Котлован надо прикрыть — он привлекает сотни чаек. Их вопли просто невыносимый кошмар. В том числе и для Луизы. Получил ли брат мое приглашение?»

«10 ноября.

Чаепитие с бароном. Совместная прогулка (чуть не написала: в парк!) к котловану. Внизу живой ковер — сплошные птицы. Как на моих птицефабриках, заметил барон.

Из книжного ковчега по-прежнему ответа нет».

«Воскресенье, первое из предрождественских.

Со вчерашнего дня идет снег.

Конечно, я знаю, что менора, которую я достала с чердака и поставила на буфет, должна напоминать о разрушении Иерусалимского храма… но мне кажется, ты, дорогой папá, не возражаешь, что я использую твой подсвечник как предрождественский декор.

Вчера кино, потом яхт-клуб.

Все дамы были у ног Майера, в том числе и Мюллерша. Под конец я осталась в баре наедине с Оскаром, болтала всякий вздор про мировой дух. Черт, выходит, ты социалистка! — одобрительно заметил он.

À propos[64] о диалектическом процессе: ту, что живет внутри, я окрестила Звездной Марией, ту, что вовне, — Марией Зеркальной».

Снова Рождество, снова брат

— Счастливого Рождества! — весело воскликнула Мария, радушно встречая брата.

После операции он очков не носил, только монокль в левом глазу. Поскольку же похудел, шея легко помещалась в тесном вороте, и Мария вдруг словно бы поняла, отчего он стал священником: из-за костюма! Острие ножниц, проткнувшее горло деду, Шелковому Кацу, нипочем не пробьет стоячий ворот сутаны.

— Мария, — сказал брат, — ты чудесно выглядишь. Когда они вырубили аллею?

Не дожидаясь ответа, он в своих туфлях с пряжками процокал по до блеска натертому паркету в гостиную, сел на канапе, полюбовался елкой и, по обыкновению, позволил Луизе ухаживать за собой. Она забрала у него шляпу, отнесла багаж наверх, в его комнату, где до сих пор стоял маленький алтарь, с кубком и дарохранительницей, а в шкафу лежали матроска и круглая шапочка с синими лентами. Макс, который счел за благо деловито хохотнуть, смешал шурину мартини.

— Изумительный напиток. Поздравляю! Откуда рецепт?

— Из яхт-клуба, — объяснил Макс. Рядом со старосветским капитаном ковчега он выглядел на удивление современно, чуть ли не по-американски, будто вышел из кадра голливудского фильма. Некоторое время они молчали, как тогда, в гостевой комнате монастыря, и Марии даже не требовалось смотреть на брата, чтобы угадать его мысли. Без парка, думал он, дом сделался каким-то чужим, сиротливым.

— Это вообще не дом, — вырвалось у нее.

— А что же?

Домзолей, хотелось ей сказать, но бой часов Святого Освальда пресек эту попытку. Макс беспомощно усмехнулся; он чувствовал себя неловко, меж тем как она с терпеливой улыбкой ждала, когда часы в гостиной перестанут шипеть. Наконец послышалось натужное пыхтение, потом дребезжание, и — дон! дон! дон! — в кацевском доме тоже сравнялось двенадцать, двенадцать часов дня, когда при жизни маман садились обедать. Поначалу все шло вполне благополучно. Макс рассказывал о своих политических успехах и признался шурину, что намерен как можно скорее выйти на национальную арену. При этом он обоснованно рассчитывает на поддержку человека, с которым знаком уже много лет, и, само собой, ему, Майеру, только на руку, что его друг и покровитель слывет во внутрипартийных кругах серым кардиналом.

— Ах, — воскликнул брат, — он случайно не лысый, этот кардинал?

Мария решила, что лучше обойтись без упоминания имени, и спросила, над чем брат сейчас работает.

— Над Августином, — ответил он.

— О, как интересно! — Она положила ладонь ему на рукав, спросила: — Ты согласен с неким Феши?

Чтобы изучить этикетку, брат вооружился моноклем, проверил год, одобрил: пить можно! — потом сказал:

— Августин, милая сестренка, не какой-нибудь нищий шпильман со скрипкой, проснувшийся после попойки в чумном рву, но Отец Церкви, которому удалось постичь сущность времени. Помнишь мой последний рождественский визит? Давным-давно. С чашкой кофе ты стояла у окна, оттопырив мизинчик, мы с папá позавтракали, он смотрел в газету, я — в молитвенник, и, возможно, ты еще не забыла, о чем мы говорили. О Боге. О существовании Бога. Бог, сказал я, есть истинное бытие. Правда, мы, люди, не способны его постичь. Почему так обстоит, я и попытался объяснить через Августина. Точнее, через его понятие времени. Еще точнее: через отсутствующее настоящее. Возможно, звучит слегка безумно, но, по-моему, Августин попал в самую точку: для нас, для людей, настоящего времени не существует.

— Вот как, неужели?

— Мы живем либо в прошлом, либо в будущем. Либо опаздываем, либо опережаем. Либо занимаемся благоухающим жарким, которое вот-вот подадут, либо предаемся воспоминаниям о давно минувшем.

— Это не жаркое, — вставила Мария.

— А что? Цыпленок? — заинтересовался Макс.

Брат сурово зыркнул на него и продолжил:

— Мы думаем, мы размышляем. У нас есть желания и воспоминания. Иными словами, в hic et пипс, в Здесь и Сейчас, мы не бываем никогда. Сейчас проскакивает мимо. Сейчас-сейчас-сейчас. Солдаты на фронте однозначно это подтвердили. В миг ранения они не чувствовали ничего. Однако же там, в нулевой точке нашего времени, есть бытие Бога, Его вечность. Да, Бог есть, Он существует, только мы не способны уловить Его, как и мимолетное Сейчас. Почему на буфете стоит менора, моя дорогая? Ты разве нам изменила?

— Нет-нет.

— Ходила вчера к рождественской мессе?

— Твоя сестра, — пришел на помощь Макс, — была немного простужена. И я упросил ее остаться дома.

— Ах вот как, — обронил брат.

Луиза внесла жареных пулярок, Макс их порезал, Мария разложила ножки по тарелкам. Когда Луиза удалилась, брат промокнул уголки губ дамастовой салфеткой и сказал:

— Трогательно с твоей стороны подать старое бордо. Помнишь? Мы с тобой встречали Рождество в библиотеке маман — пили бордо твоего года рождения. Я тогда предложил отправить тебя в безопасное место.