Чужаки - Никита Павлов

— Везде, везде так, Илья Ильич, — расстегивая нижнюю пуговицу жилета, поддакнул Хальников. — И на за водах то же самое. Без заграницы ничем порядочным не обзаведешься. Свои-то тебе или дрянь какую-либо подсунут, или вовсе надуют. Я на своей шкуре это знаю. Были случаи, и меня надували. Куда только ни посмотришь — у нас везде плохо. Уж если прямо говорить, — косясь на Калашникова, продолжал Хальников, — из наших-то инженер хороший тоже редкость. Кто теперь не знает, что если немец или англичанин управляющим в хозяйстве или на заводе — так это все равно, что каменная стена. При таком управляющем сиди себе спокойно. Все, что надо, сам сделает. А главное, спуску никому не дает. Не то, что наши тюхи.

Калашников молчал. Он не хотел вступать в бесполезный спор.

— Культура! Дальновидность! — расстегивая еще одну пуговицу, продолжал Хальников. — А главное — капитал. Бери и бери, сколько тебе надо. Если бы я был министром, так всем иностранцам так и сказал бы: приезжайте, дорогие братья, все, сколько вас там есть, только золота побольше везите, а остальное все наше.

— Брат мой так и делает, понимаете. Нам, говорит, без заграницы никак нельзя. Тоже про капиталы толкует, про заводы разные, про фабрики. А я спрашиваю, на черта нам эта копоть? Пусть у себя делают, а нам готовенькое завозят. Куда лучше, купил себе, что надо, а там и трава не расти. И хорошо и спокойно.

Хальников удивленно взглянул на помещика и сказал тихо:

— Я что-то не понимаю вас, Илья Ильич, то вы говорите, что иностранцы наши благодетели, то их вроде уж и не надо.

— Это кто вам сказал, что не надо? — звякнув стаканом, сердито спросил Якушев. — Уж не я ли, понимаете?

— Извините, ваше превосходительство, — кланяясь, почтительно залепетал Хальников. — Может быть, я вас неправильно понял?

Якушев насупился. Ввязавшись в этот щекотливый разговор, он и сам видел, что не может связать концы с концами, но уступать «япошке» все же не хотел. Обращаясь к одному Калашникову, он сказал важно:

— Скажите, пожалуйста, что выдумал? Да какой дурак будет возражать против своей же собственной пользы? Уж если на то пошло, то по мне пусть все сюда едут. Земли у нас хватит. Я только, понимаете, насчет того, что они, мол, грязь разную разводят и могильщиков плодят. Так это, господин инженер, или не так?

Видя, что ему все равно не отмолчаться, и вместе с тем не желая вступать в длинный разговор, Калашников ответил:

— Я считаю, что мы должны стремиться к своей собственной независимости, господин Якушев.

— Как это понимать прикажете? В каком это, понимаете, отношении?

— Да во всех отношениях, во всех без исключения. Мы всегда должны рассчитывать только на себя и на свой на-, род.

— Нет, уж извините, — рывком расстегивая на жилете последнюю пуговицу, не стерпел Хальников. — В эту ловушку нас теперь не затянешь. Рассчитывать на народ — это уж, пожалуйста, увольте. Я лучше положусь на иностранного предпринимателя, потому что знаю: он не только примет протянутую руку, но и пожмет ее. А народ у нас вот где сидит, — он похлопал себя по затылку. — Видели мы его и на заводах и в деревнях. Хватит с нас!

— Да, понимаете, — перебил Хальникова вспотевший от выпитого чая помещик. — Ив деревне то же самое. Шумят, бунтуют. То им подавай, то поднеси. Правда, за последнее время немного потише стали, плеть, видать, не очень по душе. Но ведь все равно, понимаете, живешь, а рядом вроде бочка с порохом. Того и гляди, разнесет… А иностранцы что? Если разобраться, то это наши самые лучшие помощники.

— Правильно, Илья Ильич, правильно! — услужливо подхватил Хальников. — Всегда помогут и деньгами, и умом, и другим, чем надо. Вот, например, совсем еще недавно зашумели у меня на заводе могильщики, а полиции мало, не справляются. Так что вы думаете? Узнал об этом Петчер и сейчас же на своих лошадях отряд жандармов к нам доставил. Вот тебе и иностранец. Разве я это забуду?

— Что и говорить? Они куда лучше нас умеют с могильщиками справляться. Давно с ними возятся. Привыкли, можно сказать. Учиться у них надо, понимаете.

— Да еще как! — подтвердил Хальников. — Одна Лена чего стоит? Больше полтысячи бунтовщиков в один раз ухлопали. На всю Россию показали, как нужно головомойки-то устраивать.

— Но ведь и рабочие в долгу не остаются, тоже на всю Россию отпор дают, — заметил Калашников.

— Ну так что же? Это еще раз и подтверждает, что мы должны как можно крепче за иностранцев держаться.

— Вот и брат мой тоже так рассуждает. Чем, говорит, больше будет у нас иностранных капиталистов, тем мы спокойней спать будем. Если чего, так они и пушки к нам пришлют. Это, говорит, и есть наша большая русская политика…

Калашников весь кипел от этих речей, но спорить не стал. Он знал, что все его доводы, какими бы неоспоримыми они ни были, ни к чему не приведут.

Дальнейшее пребывание в этом обществе было для Калашникова нестерпимым, и он обрадовался, услышав, что поезд приближается к Уфалею.

Сердито посапывая, Хальников сунул ему короткую пухлую руку и молча отвернулся к окну. А Якушев не отказал себе в удовольствии произнести на прощанье назидательную речь:

— Вы, господин инженер, должны серьезно подумать над тем, что я говорил вам сегодня. Это дело государственное, понимаете. Рассчитывать на народ теперь могут только дураки. Ну, а мы, как вам известно, к таким не относимся. Вот как… Куда ни пойдешь, куда ни посмотришь, как ни прикинешь, все равно выходит, что нам с любой стороны сподручней с Урквартом. Эти бунтовать не будут, потому у нас с ними дорожка одна. Понимаете?

Глава двадцать пятая

Петчер долго совещался со становым приставом. Он еще и еще раз уточнял «черный список», в который собственноручно заносил смутьянов и зачинщиков.

— Плохо вы знаете эту мразь, — упрекал он пристава. — Мал список, многих, видимо, пропустили.

— Позвольте… Здесь больше ста человек. В список внесены все, кто хотя бы в малейшей степени проявил себя как революционер. Скрывать я их не буду. На что они мне?

— А почему в списке нет Гандарина Еремея? Почему?

— У нас нет данных, чтобы считать Гандарина революционером.

— Как? — вскакивая, возмутился англичанин. — У вас нет данных? Да этот мерзавец нагрубил мне в первый же день моего приезда. Во время забастовки вел себя, как разбойник. А вы говорите, что это не революционер? Да он во сто раз хуже революционера! Просто вы этих негодяев не знаете.

Пристав взял ручку:

— Если хотите, можно записать и Гандарина, но он у нас не числится.

— Если не числится, надо зачислить. Этот забастовщик должен быть в списках первым. Мы никого не должны пропустить. А Папахин? Я имею, например, сведения, что начальник центральной шахты тоже сочувствует настроениям этих идиотов.

— Да, ходят такие слухи, — поспешно согласился пристав. — Разрешите тогда и его записать?..

— Нет, нет, — запротестовал Петчер. — В список вносить его не нужно. Здесь мы придумаем что-либо пооригинальнее…

Управляющий позвонил и передал список конторщику.

— Вызовите начальников этих рабочих, — приказал он. — Предупредите их, что завтра все эти лица будут уволены.

— Прикажете приготовить расчет? — спросил конторщик.

— Да, приготовьте всем, кроме работающих на Смирновской шахте. Их пока не предупреждайте.

Конторщик поспешно скрылся за дверью.

— А вам, господин Ручкин, надо завтра быть начеку.

Прибывший вчера взвод черкесов вместе с урядником пошлите в контору. Остальных людей держите наготове. Возможно, понадобятся. А это возьмите себе… Он сунул полицейскому пачку кредитных билетов. Пристав лихо откозырял:

— Все будет исполнено, господин управляющий… Рады стараться!

Через три дня после увольнения ста шести рабочих управляющий вызвал к себе Папахина и без всяких предисловий предложил снова принять всех уволенных на Смирновскую шахту.

— Возьмите, пусть работают. Черт с ними. Не хотелось, да ладно.

Папахин знал, что среди уволенных, в основном, были социал-демократы и сочувствующие им рабочие. Он был рад, что они возвращаются на работу, но не мог понять, почему Петчер решил всех их направить на Смирновскую шахту. Он попытался выяснить истинную причину такого решения.

— Мне хотелось бы узнать, господин Петчер, что заставляет вас принять этих людей на работу? Ведь вы их только что уволили. Не лучше ли этого не делать?

Англичанин развел руками:

— Теперь не могу. Я дал обещание Жульбертону. Англичане не могут нарушать своего слова.

— Простите, не пойму: причем тут Жульбертон и ваше слово?

Петчер старался не смотреть на собеседника.

— Вы говорите, господин Папахин, что вам непонятно, почему я это делаю? Значит, придется объяснить вам, что значит данное мною мистеру Жульбертону слово.