Чужаки - Никита Павлов

— На день хватит, а к вечеру постарайся вернуться, — напутствовал он сынишку. — Не забудь, что я тебе наказывал.

— Не забуду, — важно ответил Алеша, гордый тем, что ему поручили серьезное дело. — Вот увидишь, все, как надо, сделаю.

Вначале мальчику в лесу было не по себе. Превратившаяся в лед вечерняя роса сковала умолкший осенний лес и побуревшую землю. Но только лишь первые лучи солнца блеснули из-за перевала — лес сразу преобразился, все в нем ожило, затрепетало.

Алеша так был захвачен окружающей красотой, что даже перестал чувствовать боль в озябших ногах. Мальчик был бос. Отец давно собирался купить ему сапоги, но все не было денег, и покупка изо дня в день откладывалась. «Не я один, — успокаивал себя Алеша, разглядывая шершавые ноги. — Валенки у меня есть. Зимой в них ходить буду».

Сзади за ним тянулись две дорожки. Иней рассыпался. Не таял, потому что ноги были почти так же холодны, как и сам иней.

Подойдя к Гарольдову гробу, Алеша воткнул в землю сук, влез на дерево и стал ждать. В лесу неожиданно бухнул выстрел. Над головой пронеслась стая рябчиков. Меж деревьев долго, как безумный, метался русак. «Вот бы мне так быстро научиться бегать, — подумал мальчик. — Он вспомнил, как в сказке скороход за одну ночь по нескольку раз бегал из одного царства в другое. — Обежал бы я все страны, — рассуждал Алеша, — и выбрал такую, где жить хорошо, бедняков туда всех бы перевел, а чужака, который там стреляет, сбросил бы в самую глубокую яму. И лесничего Плаксина туда же, пусть подыхает».

— Алексей! — послышалось сзади. Алеша испуганно обернулся. Внизу, помахивая суком, стоял бородатый человек, по виду не то торгаш, не то псаломщик.

«Он или не он?» — думал Алеша, слезая с дерева. Бородатый подхватил его за ноги и бережно поставил на, землю. Нахмурившись, Алеша ждал.

— Откуда будешь? — притрагиваясь рукой к Алешиному плечу, спросил незнакомец.

— Здешний, — все еще недоверчиво посматривая на бородатого, ответил Алеша.

— Ну и хорошо, что здешний, — щелкнул пальцами и улыбнулся бородатый. — Признаешь теперь?

— Теперь признаю.

— Пошли тогда. Не видел, кто здесь стрелял?

— Чужак. Кто же больше? Тут только он один стрелять может, остальным нельзя.

— Это почему же?

— Запретил чужак. Намедни сосед наш пошел, а ему лесники всю спину плетями исполосовали и ружье отняли.

— Что же, ему жалко, что ли? Урал велик.

Алеша вздохнул.

— Хозяева они. Что хотят, то и делают. Боятся их.

Залез я вот на сосну, а сам думаю, подойдет и спросит:

«Зачем на мою сосну залез?» И потянет вниз головой, не то еще подстрелит. Не зря дедушка наш говорит: «От змеи на шаг, а от чужака на версту».

Слушая мальчика, Ершов сосредоточенно смотрел вдаль, затем медленно перевел взгляд на своего провожатого, на его посиневшие от холода ноги и жилистые, огрубевшие руки.

«Вот удел наших детей, — размышлял Ершов, не прерывая речи своего маленького собеседника. — Что ожидает его в жизни, если на земле ничто не изменится?»

— Сапоги бы тебе, Алеша, надо. Холодно.

— Конечно бы надо, — по-взрослому, рассудительно ответил Алеша. — У нас все так говорят: и мама, и дедушка с бабушкой, и отец тоже. Да где их взять-то? У меня ладно хоть армяк есть, а сестренки, те совсем нагишом. И у мамы обуток нет.

Мальчик шел уверенной развалистой походкой. Иногда он заглядывал Ершову в лицо, потом взмахивал суком и продолжал снова:

— Теперь работать буду. С чужаком одним. Завтра вы ходить велели. Жить-то, может, легче станет… Как-никак два заработка… Деньги…

Слова этого синеглазого паренька хватали за душу, сердце сжималось от боли и обиды.

— А бабушка у нас хорошая, — продолжал между тем Алеша. — Но думает по-смешному. Мы, говорит, бога про гневили, вот он и разрешил чужакам кровь нашу пить. А мне непонятно. Как это можно кровь людей пить? Комары, и клопы, например, пьют. Но то насекомое, и им тоже достается: хватишь пальцами или еще чем-и нет его…

Он хотел сказать еще что-то, но, как видно, потеряв нить разговора, замолчал и, приоткрыв рот, стал снова смотреть на своего спутника.

— Ничего, Алеша, соберется трудовой народ с силами, да так стукнет, что и мокрого места не останется от мучителей.

— Пущай. Мне их не жалко, — согласился мальчик.

— И правильно. Не жалеть их надо, а бить. Бить так, чтобы они никогда не поднялись. А у таких, как ты, сапоги чтобы были. Чтобы вы всегда были сыты. Школ понастроим. Учить вас грамоте будем. Инженерами сделаем. Врачами, учеными.

Разговор продолжался всю дорогу.

Говорил больше Ершов. Он подробно объяснил Алеше, почему у него нет сапог, почему им так трудно живется.

Когда из-за деревьев показался вокзал, Ершов свернул С дорожки и, зайдя в густой ельник, сказал:

— Поезд еще не скоро будет. Мне лучше здесь побыть.

А ты можешь сходить на станцию. Посмотри, много ли там народа? На вот пятак, купи себе хлеба.

Положип котомку, Ершов лег и устало закрыл глаза. И лесу было по-осеннему тихо и грустно. Вдали слышался стук дятла, да со станции доносились отдельные голоса. Но Ершов уже ничего этого не слышал, перед ним плыли люди, события… Вспомнилась молодость. Еще в гимназии он дал себе слово всю жизнь бороться за освобождение угнетенных. И он не нарушил этого слова. Не нарушил, несмотря на слезы матери и угрюмое молчание отца, не одобрившего решения сына. Ни постоянные лишения, ни аре-i ты, пи тюрьма — ничто не сломило его духа.

Перед глазами встал образ любимой — Наташи. «Увидеть бы ее, поговорить, но ведь она в тюрьме». Сколько лет инист он эту женщину, любит ее, живет думами о ней. Предлагал обвенчаться, но она отказалась.

В церковь не пойдем. Он и так прочен, наш союз… Гак и жили. Матери у нее не было, умерла. Отец, ссыльным политкаторжанин, как-то сказал:

— Для порядка форму соблюсти не мешало бы, Впрочем, это ваше дело. Живите, как хотите, — Вместо формы у нас есть совесть, отец.

Наталья должна была стать матерью, когда арестовали Ершова. Затем арестовали и ее. В тюрьме родился сын. У нее исчезло молоко. Сын умер. Но и это испытание не сломило Наталью.

С каждым годом им было все труднее и трудней создавать свое семейное счастье.

— Наташа, — шутил иногда Ершов, — ну, какие мы муж и жена, если я тебя даже не каждый год вижу? То ты в тюрьме, то куда-то уезжаешь, то, смотри, меня услали за тридевять земель.

— От этого мы делаемся только моложе! — также шутя отвечала Наталья. Нередко, чтобы увидеться с ним, она проходила пешком огромные расстояния, по несколько дней находясь в пути.

На днях он получил от нее через освободившегося из тюрьмы товарища записку.

«Рада за тебя, — писала Наташа. — Верю, что теперь уже скоро».

Когда Алеша приближался к станции, у вокзала остановились три кавалериста. Алеше показалось, что одного из них, в форме офицера, он видел где-то раньше.

— Казаки! Казаки! — шептали сидящие на перроне пассажиры. — Каратели…

Алеша вошел в вокзал. У буфета стоял офицер и тянул из граненого стакана водку. Казаки сидели на скамейке и тоже пили.

«Где же я видел его? — думал Алеша. — Вот, анафемская душа, никак не вспомню! А водку хлещет, будто лошадь воду. Здоров, видать дьявол».

— Господин офицер! Ваше благородие, — услышал Алеша. — Я не на свои торгую, у меня семья. За себя хоть заплатите… Казакам я жертвую… — чуть не плача, упрашивал офицера буфетчик, пожилой взлохмаченный еврей.

— Неужели нужно платить? Не знал и удивляюсь… — холодно улыбаясь и блестя наглыми глазами, говорил офицер, снова возвращаясь к буфету. — Тогда налей еще и закуски дай.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — залебезил буфетчик. — Вот водочка, огурчик, вот грибочки.

— Давай! Все давай! — согласился офицер. — Казакам тоже.

— Вы же заплатите, господин офицер? И казаки меня не обидят? О! Это такой народ. Такой народ, я вам скажу, — обращаясь к публике и чувствуя недоброе, бормотал буфетчик. — Не верьте, когда говорят, что казаки не платят. Они всегда и всем платят. Грабят, говорите? Ну что ж, и грабят, но за то и платят.

— Что? Что ты сказал, сволочь такая? — стукнув стаканом по столу, спросил офицер.

— Ваше благородие! Господин офицер, — совсем перепугавшись, залепетал буфетчик. — Они говорят — платят, я говорю-грабят… Нет! Нет! Я грабят, они платят… Я говорю…

Офицер ткнул в сторону буфетчика плетью.

— Митрофан! Ну-ка…

За прилавок не торопясь зашел один из казаков, взял буфетчика за ворот и поволок к офицеру. В воздухе взметнулась плеть. Буфетчик закричал и упал на колени; После нескольких ударов плеть отлетела от черенка. Офицер схватил буфетчика за шиворот и, приподняв, начал тыкать ему в грудь, в шею, в лицо культяпкой левой руки. Когда замелькала рука без кисти, Алеша вспомнил станицу и прибежавшего с площади перепуганного хозяина: «Есаул, было, вмешался, и тому руку отрубили».