Новый сладостный стиль - Василий Аксенов

У раввина Дершковица была суровая религиозная внешность, однако в своих обращениях к пастве, да, признаться, и в личной жизни, он придерживался наиболее либеральных концепций иудаизма. Сурово взирая на жующих и выпивающих вокруг людей, он обращал к ним свою мысленную «браху» такого рода: «Ешьте, дети мои! Наслаждайтесь артишоком с внутренностями из свежайших крабов! Своды Талмуда не поколеблются от небольших нарушений кошрута! Ну почему вам нельзя после телячьей отбивной ублаготворить свой желудок ломтиком превосходного „груэра“? И ублаготворяйте, дети мои! А я за вас выпью и раз, и два, и еще раз, пока душа моя не воспоет гимн Господу с еще большей силой!» И, словно внимая этому молчаливому монологу внешне аскетичного духовного лидера, все собрание увлеченно себя ублаготворяло, а официанты, в большинстве своем студенты местных колледжей, без задержки подливали вина в быстро опорожняемые бокалы.

– Хей, Алекс, я вижу, вы меня в упор не узнаете! – крикнул через стол какой-то молодой человек с длинноватым итальянским носом, полученным по отцовской линии, и припухлыми губами, взятыми от еврейки. – Вглядитесь лучше, неужели моя внешность не напоминает вам о комедии дель арте?

АЯ вгляделся, готовый уже к любым неожиданностям на этой земле, что совсем недавно представлялась ему кафельной пустыней, пропитанной запахом свежести такой интенсивности, что от него иногда тошнило:

– Чертовски извиняюсь, сэр, но ваша внешность напоминает мне одновременно несколько образов – и Арлекина и Пьеро, – странно, не правда ли, но больше всего, надеюсь, вы меня за это не убьете, нашего незабвенного Пульчинеллу…

Незнакомец вскричал без всякой обиды:

– Ты не прав, олд чап![116] Разве это не ты полтора года назад дал мне кличку Доктор Даппертутто?

Пораженный Александр на время позабыл и о Норе. Всплыли в памяти демонические небеса нью-йоркской ночи с его собственным именем меж нависших туч, ослепительный вертеп универмага, девки из парфюмерного отдела, стражники и, наконец, вот этот малый, что налил ему стакан живительного порта. Да ведь его же упоминал Стенли! От него пошел слух о новом Александре Корбахе.

– Мне нужно вам многое сказать, Алекс, – ухмыльнулся Арт, – но прежде расколитесь: что стало с вашим английским? Уж не провели ли вы все это время в Оксфорде? – Не успел Александр что-либо ответить на своем «оксфордском английском», как начались выступления.

Речь раввина Дершковица была на несколько градусов суше, чем его чадолюбивые реформаторские мысли. Основная ее идея заключалась в том, что нынешний съезд американских Корбахов является частью мирового движения поисков древних еврейских корней. Поколение за поколением наш народ был озабочен только одним – как выжить в гетто и штетлах. Гонимые и презираемые, мы теряли свои исторические нити и часто не могли проследить свою родословную дальше деда. Эти времена прошли навсегда. Наши традиции перестали быть частью провинциальной засохшей догмы. Еврейский народ несет в будущее гуманизм своей религии и своей культуры. Сегодня в этом зале мы видим воплощение оптимистических идей. Давайте поблагодарим всех приехавших на праздник, а также организатора торжества, моего старого друга Стенли Корбаха!

Поднявшись во весь свой внушительный рост и уняв аплодисменты амортизирующими движениями обеих ладоней, Стенли предложил обществу короткую речь, в которой он пошел еще дальше рабби Дершковица в смысле преодоления «засохшей догмы». Его идея, как он сообщил Корбахам, заключается даже не в сугубо еврейском наследии, а в попытке проекции человеческой молекулы как части мироздания. (В этом месте Марджори Корбах едва сдержала нервный зевок.) Ученые пока еще не могут ответить на вопрос, умирают ли гены, уходит ли в ничто ДНК. Наши генеалогические исследования, а мы с моими выдающимися сотрудниками Лейбницем, Фухсом и Лестером Сквэйром доходим в них уже до испанского периода нашей диаспоры, в будущем, может быть, помогут прийти к новым открытиям, а главное, к расширению и углублению памяти как феномена, противостоящего безжалостному времени. И все-таки еврейский народ и его история лежат у нас во главе угла. Живя двадцать столетий нашего времени среди других народов, не говоря уже о веках египетского и вавилонского пленений, евреи более активно, чем другие, способствовали строению человеческой молекулы. Самое замечательное, однако, состоит в пересечении этнических линий – прошу прощения за мою не очень-то ортодоксальную точку зрения, – в творении общечеловеческого космического элемента, способного, быть может, сломать стенку нашего вселенского одиночества. Своды священных книг иудейства, христианства и магометанства, соседствующие своды индуизма и буддизма содержат множество зовущих светочей, и мы должны не только созерцать их, но идти навстречу. При всей нашей слабости мы можем все-таки предположить, что никто и ничто не пропадает без остатка. Не будем пугаться бесконечных пустот и давайте возрадуемся! Мазлтов!

Речь главы корбаховского дома вызвала у некоторых легкое недоумение, однако большинство восприняло ее просто как праздничную риторику и ответило «Большому Корбу» аплодисментами, подсвистыванием, поднятыми бокалами и возвратным «мазлтов». «Ну, каково?» – спросил Александра Арт, как и подобает младшему другу босса, с легкой иронией. «Глубоко», – кивнул Александр. «Не слишком ли глубоко?» – «Умно и трогательно», – успокоил его Александр.

Арт хотел было развить беседу и спросить Александра, не кажется ли тому, что Стенли может затащить всю эту историю, во всяком случае некоторых ее персонажей, в те края, из которых не возвращаются, однако церемония продолжалась, и Сол Лейбниц представил собравшимся самого старого из присутствующих Корбахов. Им оказался не Дэвид, а сточетырехлетний Захария из Сейнт-Питерсбурга, Флорида. С легкостью необыкновенной он выкатился на сцену в кресле-каталке, держа над головой связку разноцветных воздушных шаров, как будто именно эти шары, а не усовершенствованные батареи приводили его в движение.

Затем настала очередь самого молодого корбахенка. Дородная молодуха извлекла из своего нагрудного мешка, сродни кенгуровой сумке, десятидневное существо, бэби Диану. Следующим номером программы оказался «Корбах, поднявшийся выше всех», астронавт Мортимер Корбах, Пи-Эйч-Ди.[117] Загорелый, как будто они там в космосе только и делают, что загорают на пляже, ученый неплохо пошутил, сказав, что чувство невесомости не избавляет от родственных связей. «Ну, а теперь, очевидно, пригласят Корбаха, который ниже всех пал», – по-диссидентски пошутил Арт Даппертат. «Значит, меня», – вздохнул АЯ.

– Здесь присутствует один необычный Корбах, – сказал Сол Лейбниц, как будто предыдущий был вполне обычным. – Он совсем недавно поселился в Америке и, конечно, не предполагал, что у него здесь столько родственников. Наша исследовательская группа с трудом напала на след этого человека. У себя на родине, в России, он был знаменитым певцом и актером, чем-то средним между Бобом Диланом и Вуди Алленом. – При этих словах зал разразился бешеным хохотом. Сол продолжал: – В Соединенных Штатах этот человек предпочитает вести более скромный образ жизни. Поаплодируем Александру Корбаху и попросим его показать нам какой-нибудь образец своего искусства.

Перед глазами обалдевшего от неожиданности АЯ затылки аудитории постепенно превращались в лица с трепещущими под подбородками крылышками аплодисментов. Среди этих лиц в глубине зала виднелось и Норино с двумя сияющими «зеркалами души». Все взбудоражилось в Александре Яковлевиче. Никогда еще он так не волновался. Он встал и показал руками: гитары, мол, нету. Злокозненный «Даппертутто» тут же протянул ему свою. Нарочно припас, что ли? Нора, вскочив со стула, размахивала обеими руками. Слишком много экзальтации для вашего возраста, мадам, если вам действительно тридцать четыре. Вдруг взял гитару и твердо пошел к сцене. Вспрыгнул на нее! Снял пиджак и бросил на рояль. Заметил лицо Стенли с застывшим на нем мальчишеским изумлением. Ну что ж, милейшие Корбахи и примкнувшие к ним Норы Мансур, сейчас вы увидите образец искусства чердачно-подвальной Москвы! Выдам сейчас на всю катушку, как когда-то в молодости кинул на первой премьере «Шутов»!

Он начал тихо перебирать струны, потом затянул «истинно русским» воем:

Гой, Россия, родина наша превеликая,одноглазая, хоть и многоликая.Гой, страдалица наша, молчальница,тянешь лямку ты вдоль своих берегов.Запетляли твой след волчьи клики и заморочили мороки средь гнилых стогов.

Никто в зале, конечно, не понимал ни слова, кроме, может быть, Лестера Сквэйра из службы М-15, но все уважительно засерьезились: вот она, Россия, вечная горькая беда человечества! Кивая головой, точно подтверждая мысль просвещенной публики, Александр продолжал ныть: