Новый сладостный стиль - Василий Аксенов

Не успел он открыть дверь, как толстые каблучки протарахтели вниз по лестнице ему навстречу. Женщина, само гостеприимство, была и одета и причесана так, что и сто лет назад могла бы так сбегать по лестнице навстречу гостю.

– Мистер Корбах, добро пожаловать! Ваша комната готова. Не хотите ли чем-нибудь освежиться? – Беспрекословно она изъяла из рук приезжего чемоданчик и сообщила, что через час с четвертью за ним приедет автомобиль из «Галифакс фарм», а это время гость может хорошо использовать для восстановления своих сил после долгого, из-за морей, путешествия.

– Да я не из-за морей, мэм, просто из Калифорнии, – пояснил Александр Яковлевич.

У хозяйки удивленно расширились глаза. Она, похоже, была уверена, что Калифорния лежит за морями.

– А далеко ли отсюда до поместья? – поинтересовался он.

Оказалось, не более двух миль. Ну тогда ведь можно и пешком дойти.

– О нет, – вскричала тут миссис Крик (вот так каламбур тут у нас выскочил, но что поделаешь, если гостиница вот уже сто лет принадлежала Крикам, по-русски Ручьевым, а нынешняя хозяйка имела склонность к взволнованным восклицаниям), – за вами, сэр, приедет великолепный автомобиль! Здешние Корбахи, помимо прочего, славятся еще и великолепными автомобилями!

Немедленно поймав этот взволнованный, горячий тон разговора, Александр заверил хозяйку, что пешая прогулка просто необходима ему для восстановления сил. С жестом, исполненным красноречия, он покинул инн[106] и зашагал по указанному маршруту.

Да ведь это одно из неожиданных блаженств жизни, думал он, вышагивая и глядя, как узкая дорога, виясь перед ним, пропадает за склоном холма, чтобы снова явиться впереди, на подъеме. Моторизованное движение тут почти прекратилось. За заборами большие собаки приветствовали его выразительным кручением хвостов. На крылечках иной раз поднималась чья-нибудь рука, желая доброго пути такому удивительному явлению, как одинокий пешеход.

Вдруг он оказался в лошадиной стране. Сколько охватывал взгляд, во все стороны на стриженых холмах и под букетами великолепных деревьев стояли, двигались и даже проносились разномастные, но большей частью гнедые, гладкие и стройные создания. Близко к изгороди, кося на путника многозначительный взгляд, прошествовал величественный жеребец. «Завидная у тебя судьба, мой друг, – заговорил с ним Александр Яковлевич. – Ты знал успех, ревущие трибуны. Трубы марширующих оркестров подмывали переплясывать в такт четыре твои чудесные ноги, каждая из которых содержала в себе мощь противотанковой ракеты плюс недостающую ракете дельфинью гибкость. Ты ощущал, браток, триумф всем своим существом, кончиками ушей, и продолговатым мозгом, и несущимся, как вымпел эсминца, хвостом. И вот ты уходишь с ристалищ, но вовсе не на свалку, батоно, и не в грязный хлев забвения, а в царство любви, на привольные холмы, где тебя уважают, мой величавый царь кобыл, за ту замечательную дрынду, что вырастает у тебя между ног всякий раз, когда нужно, и где теперь ты стремишься уже не вдаль, а все выше и выше! Прими мое восхищение, могущественный отец!»

Жеребец потрогал копытом перекладину забора, как будто примеривался, можно ли пресечь поток пустословия. Подошли две кобылы, одна гнедая, другая каурая, и два жеребенка. Подул ветер, сильно зашевелились хвосты и гривы. Вся семья гуингмов теперь с интересом смотрела на Александра Яковлевича. Присутствие дам и детей настроило и владыку на миролюбивый лад. Корбах приготовился разразиться новым монологом теперь уже в адрес всего семейства, когда вдруг в поле его зрения появилось нечто мгновенно его поразившее: галопом медленным с холма близлежащего к нему спускалась жизни его всадница милостью Божьей.

Девушка скакала на белой в темно-дубовых яблоках лошади. Сапоги ее в стременах торчали вперед, как у шведского кирасира. Волосы ее каштановые отлетали в том же направлении, что и у всех присутствующих, за исключением тех, у кого их не было, и открывали крутой лоб, свидетельствующий об определенной чистопородности, если еще можно об этом предмете говорить к концу двадцатого века. Глаза ее сияли даже сквозь дымку защитных очков. Губы ее то собирались в зрелую вишню, то открывали мажорную клавиатуру натурального зубного хозяйства. Стан ее гибкости чрезвычайной сливался со станом гибкой лошади. Господи, подумал он, да ведь она же напоминает всех вместе взятых – Беатриче, Лауру и Фьяметту! Боже ж ты мой, почему-то в каком-то одесском стиле задохнулся Александр Яковлевич, да ведь я же ошеломляюще влюблен! Скачок за скачком она приближается. Я никогда еще не был так влюблен и никогда больше не буду. Да ведь это же она, наконец, та девушка, которая предвосхищалась еще подростку в период крушения люстр на головы. Ведь это только для нее я и гитарствовал и лицедействовал! Это ведь только в мечте о ней я отрывался иной раз от шумной орды и бездумно смотрел, как закат освещает сбоку все окна какого-нибудь двадцатиэтажного истукана. Или в пустынности эстонского Клога-ранда среди налегающих волн поворачивался к тихой заводи и видел там нежную цаплю – только в мечте о ней.

Вот что промелькнуло перед ним в десять перескоков всей этой пьесы колен и копыт. Осталось примерно столько же перескоков, когда еще одна мысль явилась с пронзительной грустью: все это в прошлом, мы не совпали, сейчас ей двадцать лет, а мне сорок четыре, нищей обезьяне с набалдашником битой башки. Было бы ей хоть двадцать девять, о Теофил!

Кто это такой, думала всадница, подлетая, этот неплохо одетый, уставившийся с обезьяньей улыбкой? Прянув возле изгороди, скакун заплясал на месте, взлетела над седлом обтянутая лосинами нога. Только бы она не оказалась выше меня, взмолился в этот момент Александр Яковлевич. Мольба была услышана: девица оказалась хоть и ненамного, но ниже. Сбейте с нее каблуки, и будет в самый раз. Ведя в поводу свою молодую кобылку, она подходила к семье гуингмов. Олимп, ты услышал мой стон, ей, кажется, двадцать девять! Взгляд его с мгновенной дерзостью лишил незнакомку всех ее одежд. И обуви, милостивые государи, и сапожищ!

– В чем дело? – спросила она резко, но тут же, как бы с досадой себя поправив, перешла на вежливый тон: – Могу ли я вам помочь, сэр?

– О да, мисс! – ответил он не без счастливой лукавинки, но, одернув себя, скромно пояснил: – Я просто остановился узнать дорогу к «Галифакс фарм».

– У лошадей? – спросила она, приглаживая волосы.

– Они выглядят разумными существами, – сказал он.

Она рассмеялась:

– Увы, они не могут общаться на менее разумном уровне, чем их собственный. Простите, я не хотела вас обидеть.

Он тоже рассмеялся:

– Надеюсь, что те, кто ездит на них, достигают этого уровня.

– Да вы льстец, милейший! – хохотнула она и показала плетью на вершину одного из холмов, где высился красным чертогом здоровенный американский сарай. – Если подождете несколько минут, я вас подвезу до «Галифакса».

Взмыла в седло, одним махом достигла сарая, сняла с лошади седло и вошла внутрь. О, подумала она в сумраке, лишь бы он не ушел за эти несколько минут. Не могу же я сейчас прямо выскочить с сумасшедшим лицом, закричать:

«Иди сюда, стягивай с меня все, сливайся со мной, долгожданный дурак!» Отмерив три минуты по светящимся часам, она стала ждать.

Ему показалось, что она вышла строгая и несколько рассеянная. Села в джип. Он поднимался к сараю. Что у него с глазами? Ослеплен моей красотой? Сняв кепку, он промокнул рукавом плаща огромный лысый лоб. Она задохнулась от восхищения: какой!

– Вы русский? – спросила она по дороге.

– Как вы догадались? – Он курил, сидя бочком в джипе. «Тоже мне Хемингуэй! Уже воображает, должно быть, все эти байронические услады!»

– Я знаю русский акцент.

– Вы что, бывали там?

– Три раза, уупс,[107] четыре раза! – Она засмеялась явно по поводу этого четвертого раза.

Обалдеть, подумал он.

Открылись ворота поместья. Джип проехал по аллее платанов, обогнул фонтан и двинулся вдоль пруда. На одном из ярко-зеленых склонов не менее сотни персон внимали игре флейтиста и клавикордиста.

– Кто эти люди? – спросил он.

Она засмеялась:

– Это Корбахи. Вы ведь, наверное, тоже Корбах?

– Вы угадали. Меня зовут Алекс Корбах. По-русски Саша, ну, в общем, Александр Яковлевич.

Она с неожиданной легкостью повторила немыслимое для американского языка имя «Александряковлевич». Тут он подумал, что она может быть тоже из Корбахов, и испугался, не назревает ли кровосмешение. Она с интересом смотрела на него. В этом взгляде вдруг промелькнуло то, чего никогда не увидишь в глазах русской или даже французской женщины, нечто свойственное именно здешним особам женского рода, некая активная прикидка. Здесь редко встретишь то, что всегда кружило голову, – московское блядское жеманство. Женщина активна, она берет сама.

– А меня зовут Нора Мансур.