Ад - Александра Маринина

– Черт знает что! Неужели у Ларисы совести не хватает оставить соседей в покое? Вроде взрослый человек, сама должна все понимать. Должен же быть какой-то предел.

– Вот и видно, что ты в людях ничего не понимаешь, а в женщинах – особенно. Тем более в матерях. Какая совесть может быть, какой предел, когда есть ребенок, в котором сосредоточено все счастье, вся жизнь, весь ее смысл? Женщина, защищающая своего малыша, не знает ни совести, ни пределов, заруби это на своем каменном носу. Если ребенок ночью просыпается и истошно плачет, Ларисе начинает казаться, что у него что-то болит, что он заболел страшной неизлечимой болезнью, что он вообще уже умирает, она жутко пугается и начинает звонить Романовым: мол, тетя Люба, я боюсь, можно, я к вам приду? Что Любе отвечать? Что нельзя? Мол, справляйся сама, как умеешь, а нас оставь в покое? Конечно, она разрешает Ларисе прийти, и не просто разрешает – велит немедленно приходить, сама смотрит ребенка, успокаивает, укачивает. Люба двоих вырастила, у нее опыт, и потом, у нее интуиция, она если чего и не знает, то точно чувствует. Во всяком случае, она всегда правильно угадывает, от чего малыш кричит: от боли, от голода, от жажды, от страха или еще от чего.

– А Геннадий как к внуку относится? Радуется, что дедом стал?

– Ну прям! Он вообще, по-моему, не очень понял, что его дочка ребенка родила. Вернее, так: он понял, что Лариска родила, но что это означает для него лично – не допер.

– Это в каком же смысле? – прищурился Камень.

– Да в том смысле, что пить-то надо бросать и дочери помогать сына растить. Это ему в его пьяную голову даже не пришло. Как пил – так и продолжает, и буйствует по-прежнему. Теперь уж Лариска не терпит, как раньше, чуть что – сразу к Романовым бежит. За себя-то она не особо боялась, могла отцу и сдачи дать, а теперь у нее маленький ребеночек на руках, им рисковать она не может. Вот и приходит, когда днем, а когда и среди ночи. В общем, только-только у Любы с Родиславом жизнь как-то наладилась, так пожалуйста: новое беспокойство.

– Как же она наладилась, когда с Колей неизвестно что? – возразил Камень.

– Ох ты, господи! – вздохнул Ворон и укоризненно покачал головой. – Вот как ты есть Камень, так и рассуждения у тебя каменные. Если от тебя кусок отколоть – он обратно прирастет?

– Разумеется, нет.

– А то место, откуда этот кусок откололся, затянется?

– Тоже нет. Это же очевидно.

– Правильно. Потому что ты – Камень. Ты так устроен. И судишь о людях по себе. А люди устроены по-другому, они живые, понимаешь? И раны у них затягиваются. Отстриженные волосы отрастают, ногти тоже, шрамы сглаживаются. Человек – это подвижная система. Человек может ко всему привыкнуть. В первый момент ему все кажется очень страшным и болезненным, а потом он привыкает, примиряется и ощущает уже не так остро. А то и вовсе не ощущает. Колька уже почти год как сбежал. Сначала, первые несколько месяцев, было ужасно. А потом привыкли. Раз не сообщают из милиции, что нашли труп, значит, жив. И слава богу.

Камень удрученно вздохнул. Нет, никогда ему до конца не понять этих человеков. Уж больно странно они устроены.

– Ты, наверное, устал, отдохнуть хочешь? – осторожно спросил он Ворона.

– Да я в порядке, – бодро откликнулся тот. – Какая такая усталость в мои-то годы? Что я, старая развалина, по-твоему? Я в ноябрь девяносто шестого хочу слетать, не возражаешь?

– А что там?

– Ну, там может про Николая Дмитриевича что-нибудь интересное выплыть. Все-таки переименование праздника – это тебе не кот начхал.

Камень вспомнил, что в девяносто шестом году указом президента праздник годовщины Великой Октябрьской социалистической революции был переименован в День примирения и согласия. Пожалуй, Ворон прав, генерал-лейтенант Головин не мог остаться к этому равнодушным.

Переименование праздника Николай Дмитриевич воспринял как пощечину и долго не мог успокоиться.

– Я могу понять, что нынешние воззрения порицают насильственное свержение власти, – говорил он, придя 7 ноября в гости к дочери и зятю. – Я даже готов смириться с тем, что коммунисты, сделавшие эту революцию, сегодня не в чести. Но почему надо переименовывать этот день? Почему надо вычеркивать его из истории? Что, история от этого станет другой? Переименуем праздник – и как будто никакой революции не было? Что за бред? Я уж не говорю о том, что переименование праздника Великого Октября – это верх неблагодарности.

– Почему? – удивилась Люба.

Она действительно не понимала, о какой благодарности может идти речь.

– Потому что все, кто сегодня у власти, родились после революции.

– И что?

– А то, что если бы революции не было, то они не родились бы. Их бы просто не было на свете. Жизнь была бы другой, социальное устройство другое, и их родители просто не встретились бы, неужели непонятно? А даже если и встретились бы, то у них родились бы совсем другие дети, потому что зачаты эти дети были бы в другие дни и в других условиях. Поэтому каждый из ныне живущих должен быть благодарен любому событию из прошлого, потому что каждое такое событие привело нас к той жизни, которой мы сейчас живем. Если уж на то пошло, то без той революции ваш Ельцин не был бы сейчас президентом великой страны, даже если бы ухитрился все-таки родиться.

– Папа! – Люба не могла скрыть изумления. – Откуда такие мысли? Ты никогда раньше не говорил ничего подобного. Я даже не предполагала, что ты можешь так рассуждать.

– Как – так? – нахмурился Головин.

– Ну… – Она замялась. – Так интересно. Нетривиально.

И тут же прикусила язык. Получается, она сейчас сказала своему отцу, что до этой минуты считала его тривиальным и неинтересным человеком.

– А ты что же, не согласна со мной?

– Почему же? Согласна. Только все равно это как-то… необычно для меня. Но ты прав, конечно.

Николай Дмитриевич возмущался еще три дня, пока не настал День милиции и не прогремел взрыв на Котляковском кладбище, в результате которого погибли тринадцать человек и около восьмидесяти получили ранения.

– Это плевок в лицо всей милиции! – бушевал Головин. – Это полный беспредел! Это откровенная демонстрация превосходства бандитского мира и его уверенности в собственной безнаказанности.

Телефонная трубка вибрировала в руках Любы – отец изливал свой гнев по телефону. Она слушала отца и не слышала. Сегодня ровно год… Ровно год назад, тоже в День милиции, позвонил Коля и сказал, что у него неприятности и он должен уехать, скрыться. Прошел год. Целый год. Это много или мало? За целый год – только один звонок от сына, в котором Коля предупредил, что звонить в ближайшее время не будет. Сколько это – ближайшее время? Год? Два? Десять? Только бы на секунду услышать его голос, чтобы точно знать: он жив. И кажется, что больше ничего для счастья не нужно. Все остальное у нее есть: жив папа, есть пусть и не любящий, но любимый муж, есть дочь, есть сестра, есть крыша над головой, есть деньги, чтобы ни в чем себе не отказывать, по крайней мере в самом необходимом, есть интересная работа. Правда, здоровье подкачало, но язва – это ерунда, с ней живут долгие годы и не умирают. Все есть у Любы Романовой, чтобы быть счастливой. Одного не хватает: уверенности, что с сыном все в порядке. Теперь, спустя год, она согласна была даже не видеть его и не слышать, только бы знать, что он жив и здоров. Что он есть. Что он где-то ходит и дышит.

В этот день, в эту самую минуту Любе пришло в голову поговорить с Аэллой. Она едва дождалась, пока Николай Дмитриевич перестанет возмущаться и распрощается с ней, и тут же набрала номер подруги. Как хорошо, что появились мобильные телефоны, теперь можно человека найти, где бы он ни находился и чем бы ни занимался.

– Мне нужно с тобой встретиться, – начала Люба.

– Не вопрос. Сегодня я уже не смогу, у меня весь день расписан. Как насчет завтра?

– Завтра – так завтра. В котором часу?

– Давай в три, у меня будет окно.

– Аэлла, я на работе. А вечером нельзя?

– Слушай, – забеспокоилась вдруг Аэлла, – у тебя что-то случилось? Почему надо встречаться? Скажи по телефону.

– Нет, – отказалась Люба, – это не телефонный разговор.

– Хорошо, тогда в девять у меня.

Люба в первый момент заколебалась: примерно в это время обычно возвращается Родислав, и кто же накормит его ужином, если ее не будет дома? На Лелю надежды никакой, во-первых, неизвестно, где она будет в это время, а во-вторых, даже если она окажется дома, то непременно что-нибудь забудет или сделает не так, она указания матери слушает вполуха и никогда ничего из домашних дел не делает как следует, бытовые хлопоты кажутся ей слишком приземленными и недостойными человека, посвятившего себя великой английской поэзии. Но то, ради чего Люба задумала встретиться с Аэллой, пожалуй, стоило неполноценного ужина для мужа и дочери.

Весь следующий день она мучилась сомнениями: сказать ли Родиславу, куда и зачем она отправится вечером и почему ее не будет дома, или придумать какую-нибудь вполне нейтральную ложь вроде косметического салона или дня рождения коллеги по прежней работе. Как он отнесется к ее замыслу? И самое главное: если он ее не одобрит, то где взять деньги? В конце концов она не выдержала и около пяти часов позвонила мужу.