Хутор Гилье. Майса Юнс - Юнас Ли

Но он все пил и пил, он почти один опорожнил всю бутылку.

— Нет уж, пожалуйста, не грустите, не молчите, а то мы вам больше ничего не дадим, — погрозил Сименсен.

— Да, да, да… Вы ждете новых силлогизмов… Что-нибудь такое, что доступно и Рейерстаду?

Грип покачал головой и снова погрузился в свои мысли.

— Я встретил худого, бледного мальчика, который так жалобно плакал… Знаешь что, Рейерстад, если твое ухо воспринимает эту музыку, а слезы уже все выплаканы, то ты пьешь, пьешь… Давайте-ка сюда бутылку!

— Пожалуй, лучше его сейчас где-нибудь уложить, — заметил Сименсен.

— Вы хотите сказать, что я пьян, как свинья? — пробормотал Грип…

В понедельник чуть свет Грип незаметно ушел. В такой ранний час, еще не успев глотнуть водки, которая его подбадривала, он всегда избегал людей. У Грипа с годами выработалась особая тактика поведения. Его хорошо знали на юге страны. У него были периоды запоя, и тогда он начинал бродяжничать, но были также длительные периоды, когда он вел совершенно трезвый образ жизни, жил в столице, сам много занимался и давал уроки. Все его немногочисленные старые товарищи и друзья снова возлагали на него надежды — и надо сказать, с полным основанием. Человек с таким выдающимся педагогическим талантом и с такими поразительными филологическими способностями — он прекрасно знал не только греческий и латынь, но и санскрит — быть может, все же еще чего-нибудь добьется в жизни. Последние три-четыре месяца Грип совершенно перестал пить и так жаждал навсегда покончить с пьянством, что друзья решили выхлопотать ему назначение в какую-нибудь гимназию. Но тут как раз неожиданно прошел слух, что он снова исчез из города.

Обычно через несколько недель после такого исчезновения Грип объявлялся в какой-нибудь сельской местности — без всяких средств к существованию, сильно исхудавший, с дрожащими руками. В жестоком запое бродил он по селениям, ночевал в сараях и на чердаках, по многу дней не раздевался и не спал в постели.

Около полудня Грип появился во дворе у фогта.

Гюльке был единственным чиновником своего поколения, который еще занимал прежний пост. Даже Рист уже вышел в отставку. Фогт был окружен исключительным вниманием со стороны своей заботливой жены, которая со всех сторон обложила его подушками — и в буквальном и в переносном смысле.

Грип знал, что делает: он хотел поговорить с госпожой Гюльке, пока фогт находится в присутствии.

Тинка уютно устроилась в кресле в столовой, у окна с двойной рамой, перед ней лежало вязанье и пухлый том «Вечного жида». Ее энергичная сестра Теа, все еще не вышедшая замуж, хотя ей было уже за тридцать, хлопотала на кухне — приближалось время обеда.

После смерти фрекен Гюльке Тинка взяла в свои руки бразды правления в доме и была во всем надежной опорой своему старому мужу, с утра до вечера неутомимо охраняя его покой.

Эти пухлые обтрепанные романы с номером на обложке, которые ей присылали из города, были ее единственной отдушиной, всем, что у нее осталось от личной жизни.

Как и многие женщины, которых в то время обстоятельства вынуждали выйти замуж за первого попавшегося человека, способного их обеспечить, Тинка жила благодаря чтению этих романов напряженной, выдуманной жизнью, резко контрастирующей с ее однообразными серыми буднями. В этой вымышленной, созданной ее воображением жизни кипели те страсти, которые она сама могла бы пережить, но не пережила. Там любили и ненавидели, там соединялись, несмотря на все препятствия, два благородных сердца, там можно было утешить прекрасного героя, который в отчаянии собирался броситься в пучину.

Так — в мечтах — она проживала ту жизнь, которой не было дано осуществиться в действительности, и неутоленное сердце полной, крупной, уютной женщины, бывшей когда-то худенькой, стройной Тинкой, еще хранило образ незабвенного Оса, правда слившийся теперь с чертами героев Эмилии Карлен, Джеймса, Вальтера Скотта, Бульвера, Александра Дюма и Эжена Сю.

Домовитая, деятельная Теа оставила на рукодельном столике, на который упал теперь неяркий луч зимнего солнца, свое шитье. Этот инкрустированный столик темного дерева Теа получила от матери. Ее старый серебряный наперсток, истертый и треснутый, Теа также всегда надевала и свято берегла, потому что мать пользовалась им всю свою жизнь. Он был как бы памятником матери, памятником всем бесчисленным тоскливым стежкам, которые она сделала за долгие годы, всем уколам, которые получила за свою достойную, самоотверженную, каторжную жизнь, если это вообще может быть названо жизнью.

В дверь чуть слышно постучали, она осторожно приоткрылась, и в комнату крадучись вошел Грип.

— Это вы, Грип?.. Нет, нет, не садитесь у двери. Пройдите сюда, к окну. Сейчас сестра принесет вам что-нибудь перекусить. Ну, несколько бутербродов с солониной вы уж как-нибудь съедите… Значит, вы снова в наших краях, Грип?

— Ищу уроки, госпожа Гюльке, — уклончиво ответил Грип. — Вы как будто получили известие от Йёргена из Америки? — спросил он, торопясь избежать разговора на щекотливую тему.

— Да, подумайте только: Йёрген добился хорошего положения, стал там всеми уважаемым старшим мастером. Он уже дважды писал, он хотел бы принять в свой дом старшую сестру. Но Ингер-Юханна уже не ищет счастья, — добавила она, акцентируя эти слова.

Оба помолчали.

Дрожащими руками Грип поставил тарелку с бутербродами, которую принесла служанка, на столик для рукоделий. Налитую ему рюмку водки он уже выпил — губы его как-то странно подергивались.

— Я рад… сердечно рад, — ответил он наконец, с трудом сдерживая волнение в голосе. — Видите ли, то, что Йёрген стал человеком, — это я считаю одним из немногих побегов, которые дала моя жалкая жизнь.

С дороги донесся звон бубенчиков, и какие-то сани свернули во двор.

— Это судья, — сказала Тинка.

Грип понял, что его присутствие здесь становится нежелательным, и поднялся.

Тинка поспешно прошла в соседнюю комнату и вернулась с далером в руке:

— Возьмите это, Грип… Небольшая помощь, пока вы не найдете уроки.

Грип поколебался мгновение, прежде чем протянуть руку.

Потом он схватил шапку и выбежал на улицу.

У ворот он остановился и, обернувшись, поглядел на дом.

Кто-то поспешно распахнул окна в столовой.

— Выветривают запах Грипа, — с горечью пробормотал он, сворачивая на дорогу, которая вела в горы.

В шарфе, замотанном вокруг шеи, и в нахлобученной на уши шапке, которая сменила здесь, в деревне, его старую, бесформенную фетровую шляпу, он шел, опустив голову и засунув окоченевшие от холодного восточного ветра руки в карманы своего тонкого поношенного пальто, болтавшегося на его тощей фигуре.

Он привык странствовать — летом уходил высоко в горы, а зимой, в холодные короткие декабрьские дни, часто шатался по дорогам.

Эти места имели для него особую притягательную силу. Он кружил по здешним тропкам в надежде хоть что-нибудь услышать об Ингер-Юханне или издали увидеть ее, однако тщательно избегал встречи с ней.

«Фрекен из Гилье», как ее теперь называли, жила в горах в маленьком домике, купленном ею за одну из тех четырех тысяч далеров, которые ей завещала тетя Алетте.

Там она устроила школу для детей с ближних хуторов и, кроме того, давала уроки детям капитана, назначенного на место Йегера, недавно поселившегося здесь нового доктора и ленсмана.

Ингер-Юханна приложила немало стараний к тому, чтобы способных мальчиков посылали в город для продолжения образования. И в последующие годы она не выпускала этих юношей из поля зрения и всегда принимала горячее участие в их устройстве.

Держалась она уверенно и крайне независимо, что давало, конечно, повод ко всевозможным пересудам на ее счет, однако при встречах все проявляли к ней необычайную почтительность. Несмотря на свои сорок лет, Ингер-Юханна по-прежнему была легка и стройна, волосы ее были все еще черны как смоль, и в ее глазах горел все тот же неукротимый огонь — только, быть может, он стал чуть спокойней.

Она искала у детей способностей с той одержимостью, с какой в юности ищут четырехлепестковый клевер на лугах, — так будто она сама выразилась. Грип сказал Тинке, что считает счастливую судьбу Йёргена одним из немногих зеленых побегов своей жизни, но он умолчал о своей сокровенной мысли, что маленькая школа Ингер-Юханны — тоже росток его идей.

На следующий день, в сумерках, какая-то фигура кралась вдоль забора, которым была обнесена школа.

Потребность хоть издали на мгновение увидеть Ингер-Юханну гнала Грипа все дальше и дальше.

И вот он стоял уже у окна. Время от времени за стеклом мелькал темный силуэт.

В комнате еще не зажгли света, и она слабо освещалась огнем из печи. До Грипа донесся мальчишеский голос, который декламировал что-то наизусть. Похоже, что это были стихи, хотя мальчик, видимо, урока не знал… Наверное, дети нового капитана…