Из-под снега (СИ) - Чоргорр Татьяна

«Наритьяра мудрый, скажи, зачем ты раскачиваешь Голкья?» — посылая зов, Вильяра не брала пример с Младшего, не рисковала сорвать чужое заклятье. Судя по эху, Средний как раз закончил очередную песнь. «Наконец-то ты заметила, и тебе стало любопытно, несносная девчонка», — миг, и он уже стоит перед ней посреди пещеры.

Он совершенно не изменился с их последней встречи, да и со дня своего посвящения: высокий и мощный, но так и не заматеревший до конца четырёхлетка, краса и гордость Наритья. Он сохранит этот прекрасный облик на десятки и даже сотни зим, мудрые стареют медленно. Он улыбается, и отсветы пламени из очага играют на крупных белоснежных клыках, на безупречно ровных резцах. Зрачки глубоко посаженных глаз вспыхивают льдистыми зарницами. Он видит, что Вильяра тянется к ножу на поясе, и, призывно распахнув объятия, запевает Зимнюю песнь умиротворения. Не подпеть ему, не замкнуть кольцо рук — превыше сил. Колдунья мельком удивляется, почему они поют лишь вдвоём, а где же Латира?! А его в пещере нет, как никогда не бывало… Ах ты, старый прошмыга! Но песнь глушит недовольство, настраивает на благой лад.

— Я пришёл говорить, а не драться с тобой, о мудрая Вильяра. Я объясню тебе, что происходит, и предложу выбор, — речь колдуна звучит изысканно вежливо, церемонно, все «поганые девчонки» отброшены, будто детские шалости.

Колдунья прохладно улыбается в ответ:

— Пришёл — говори, о мудрый Наритьяра Средний.

— Слыхала ли ты про «качели смерти», о Вильяра?

— Что-о-о?

От умиротворённости в миг — ни следа. Шерсть дыбом, рычание рвётся из горла, но охотница замерла, как перед стадом диких шерстолапов: шевельнёшься, издашь звук — затопчут.

— Не беспокойся, о мудрая, я знаю, как раскачать «качели», и знаю, как их потом остановить. Я их обязательно остановлю… После того, как все мудрые Голкья присягнут мне! Многих я уже привёл к присяге, теперь твоя очередь.

Ужас леденит кровь, лучше бы беззаконник явился сюда просто убивать.

— Что будет, если я откажусь?

Он лучезарно улыбается:

— Да ничего, я же сказал: я пришёл говорить, а не драться… Ну, то есть, вот прямо сейчас — ничего. Однако если мудрые не присягнут мне достаточно быстро, я могу и не совладать со стихиями. А если кто-нибудь попытается убить меня или как-то помешать мне…

И он замолкает многозначительно. Чем ответит мир на опаснейшую разновидность зова стихий, заранее не предскажет никто. Но падение Лати Голкья точно покажется рядом с этим даже не сезонным извержением — плевком грязевого вулкана. Беззаконник грозит убить всё живое на Нари Голкья — или на Голкья вообще. Мир до сих пор не затянул раны, нанесённые первыми «качелями смерти», а минуло тому более семисот зим. Эти — вторые.

— Наритьяра, зачем? Чего ты добиваешься?

Глаза неистово полыхают из-под густых белых бровей, горячее дыхание обжигает лицо, тяжёлые ладони на плечах не дают отстраниться. Колдун говорит — почти поёт:

— Голкья связана по рукам и ногам устаревшими законами и обычаями — я желаю освободить её. Голкья смертельно больна и еле дышит под гнётом снегов — я желаю исцелить и согреть её. Охотники ютятся в пещерах, перебиваются с рыбы на выползков — я желаю накормить всех достойных и поселить их в сияющих городах из снов. Я знаю, как этого добиться, мне нужно только повиновение. Для начала, повиновение всех мудрых.

Воля колдуна давит, мутит разум. Но подчинить Вильяру даже у их общего наставника получалось редко. И этот не сможет, равно как и она не подчинит его (конечно, попробовала!). Вильяра стряхивает с плеч чужие загребущие лапы:

— О мудрый Наритьяра Средний, тебе же не хватит силы, чтобы удержать всю Голкья под своею рукой!

— У меня одного, конечно, не хватит, — он признал это неожиданно спокойно и трезво, с высокомерной ухмылочкой, мол, превосходство моё — не только в силе. — Именно потому мне нужны все вы, живые: и мудрые, и одарённые из охотников… Ты приносишь мне присягу сейчас, о мудрая Вильяра? Или дать тебе ещё время подумать?

Его спокойствие пугает, хуже бурного натиска: так неколебимо верит беззаконный колдун в свой замысел и в свой расчёт.

Вильяра, прячет взгляд, склоняет голову:

— Время. Дай мне время, о мудрый!

Довольный смешок, порыв ледяного ветра — и Вильяра в пещере одна. Она зябко охватывает себя за плечи, бродит взад-вперёд от стены до стены, трясёт головой, пытаясь избавиться от поганого ощущения давящей чужой воли. Подбрасывает угля в очаг и зовёт Латиру: «Старый, ты куда пропал, щурова сыть?» Вздрагивает от неожиданности, когда он откликается вслух из дальнего угла:

— Здесь я, малая! Никогда ещё не ворожил «морозную дымку» так быстро и так старательно.

Латира выходит на свет, но удержать взгляд на старом колдуне всё ещё трудно, и даже аура едва ощутима. Он нервно отряхивается, сбрасывая остатки заклятья вмести с тысячелетней пылью. Вильяра спрашивает:

— Зачем ты спрятался?

— Мне нельзя было попадаться ему на глаза, но и бросить тебя я не мог. Любопытно, как он попал сюда? Ему знакомо это место, или он искал тебя и нашёл?

— Я страшно сглупила, старый! Я послала ему зов. Считай, сама указала место.

— Зов?

— Да, я спросила, зачем он раскачивает Голкья.

Латира кривится горестно:

— Это можно назвать глупостью, но я не буду. Я скажу: хорошо, что теперь ты знаешь его цели, малая. Он сам объяснил тебе многое, чего не мог рассказать я.

— Мудрый Латира, ты что, присягнул ему?

— Прости, малая, но я не смею говорить об этом.

Ответ, равнозначный «да». Вильяра запрокинула голову и взвыла, а потом закрыла лицо руками и осела на колени, сворачиваясь в дрожащий, жалобно скулящий комок на полу. В точности, как Ирими, только вместо головы жениха у неё — не исполненный и совершенно неисполнимый уже долг перед кланом. А ещё ей, прошедшей огонь, воду и лёд посвящения, гораздо труднее расстаться с рассудком, соскользнуть хотя бы во временное в беспамятство. Мама, мамочка, как же больно!

***

Мудрый Латира в очередной раз удачно избежал внимания Безымянного. Уж если тебя связали смертной клятвой, если не можешь ударить врага, если знаешь, что выполнишь беспрекословно любой его приказ, лучшее, что ты можешь — закрыться от мысленной речи врага, не попадаться ему на глаза, не становиться оружием в его руке.

Латира слышал весь разговор и прекрасно понимал отчаяние Вильяры. Он сам пережил подобное: прошёл насквозь, будто стихии посвящения. Он успел изучить западню изнутри и видел выход, но не знал, как туда добраться. Пока не знал!

Он позволил Вильяре немного порыдать без помех, потом уселся рядом и запел, в точности, как пел над её несчастной матерью. Знахаркина дочь постепенно успокаивалась: ещё немного участия и ворожбы, ещё чуть-чуть терпения, и можно будет с нею дальше говорить.

***

Ромига держал на ладонях чёрно-рыжий обсидиановый нож. Археолог Роман Чернов, которого нав изображал несколько лет, сказал бы, что видит шикарный образчик тонкого бифаса: клинок лавролистной формы на рукояти из кости, с обмоткой из жил. Похоже на культуру Кловис, в своём роде — почти совершенство. Нож был явно не новый, за ним умело ухаживали, подновляя кромки. Вероятно, теми же руками, что когда-то изготовили. Прощай, Арайя, мастер каменных клинков, глава одноимённого дома…

Нав прикинул, что при необходимости, мог бы этим красивым ножичком довольно легко зарезаться. Знал, куда вогнать клинок и как повернуть… Нет, отхватить себе голову катаной — быстрее и надёжнее. Но самоубийство — самый крайний выход, а Ромиге до края очень-очень далеко.

Однако, покойник был большим любителем всего острого: кроме ножа на поясе, у него нашлась ещё пара засапожных. Один — кремнёвый, погрубее обсидианового, но той же работы. Второй — добрая сталь с клеймом мастера Лембы.

Помимо ножей, Ромигу заинтересовала снизка разноцветных камушков, похожая на чётки. Рука сама потянулась за ними, как за связкой ключей на поясе тюремщика… Стоп, да это же и есть ключи! На Голкья они выглядят именно так: волшебные каменные ключи от круглых каменных (и прочих) дверей, Вильяра передала найдёнышу это знание. Осталось разобраться, отопрёт ли какой-нибудь ключ дверь Ромигиной темницы, разомкнёт ли заклятие? Там ведь ещё что-то пели под дверью, прежде, чем войти… Покойный Арайя пел, а Ромига на всякий случай запомнил ту песенку.