Перстень с печаткой - Андраш Беркеши

Проснувшись поутру, Кальман решил не дожидаться следующего дня, а заплатить по счету и поскорее уехать домой. Думал, что рядом с Юдит он наверняка быстро придет в себя, успокоится. Кальман умылся холодной водой, подставив голову прямо под кран, затем наспех, кое-как оделся и торопливо сбежал вниз, в холл, где заявил портье о своем отъезде и попросил составить счет. Разговаривая с портье, Кальман почувствовал, что за ним следят, и от этого ощущения не мог освободиться весь день. Помчался в книжный магазин, купил альбом Браке. Проследил, чтобы получше запаковали покупку. А на душе у него становилось с каждой минутой все тяжелее. В довершение всего пошел дождь, и это еще усугубило его и без того плохое настроение. Подходя к гостинице, Кальман был уже так взвинчен, что решил ни минуты больше не оставаться в Вене, а поскорее собрать вещи, позвонить в венгерское посольство и сказать, что со вчерашнего дня какие-то неизвестные люди следят за ним, что он просит защитить его, приехать за ним на дипломатической машине или на чем угодно и организовать его отъезд домой.

Кальман заплатил по счету, поднялся к себе в номер и принялся лихорадочно упаковывать вещи.

В дверь постучали. Не оборачиваясь, Кальман крикнул:

— Herein![3]

Он услышал, как отворилась дверь, подождал, пока вошедший скажет что-нибудь. Но за спиной царило молчание, и он медленно повернул голову.

Возле стола стоял доктор Игнац Шавош.

Доктор улыбался спокойно и самоуверенно, а Кальман буквально окаменел. В голове мелькнула мысль: что делать? Нужно было что-то сказать, а язык словно прирос к небу.

Прошло несколько минут, прежде чем он пришел в себя и смог выговорить:

— Ты жив?

В ответ Шавош рассмеялся и сказал:

— А отчего же мне не жить?

Он подошел к Кальману, обнял его, а Кальман даже не нашел в себе силы отстраниться.

— Приди же в себя, мой мальчик. Я жив, как ты видишь, здоров, но, признаться, на такой недружелюбный прием не рассчитывал.

Наконец Кальман взял себя в руки.

— Откуда ты узнал, что я в Вене?

Шавош закурил сигару, затем достал из внутреннего кармана газету и развернул ее.

— Открытие Аннабеллы! — со смехом ответил он. — Сидим мы с ней, попиваем чай, вдруг она как закричит: «Смотри, Кальман!» Коротенькое сообщение, что кандидат физико-математических наук Кальман Борши выступил на венском конгрессе. А поскольку мне все равно нужно было ехать сюда, я и решил, дай, думаю, навещу.

— Почему ты за столько лет ни разу не дал знать о себе? Мне говорили, что ты бывал в Будапеште. А поскольку ты не навещал меня, я уже начал сомневаться в этом, и грешным делом, подумал, уж не умер ли ты.

— Может быть, ты оплакал меня и мысленно похоронил? — спросил Шавош с легкой иронией.

Кальман смутился. Он взял со стола спичечный коробок и принялся вертеть его в пальцах, не зная, что сказать в ответ.

— Думаю, — проговорил он наконец, — что я не стал бы тебя оплакивать. — Он вздернул брови и пристально посмотрел на дядю. — Да, собственно, это было бы и ни к чему. Ты жив, здоров, в отличном настроении. В лучшем, чем когда-то. Одним словом, мог бы и написать.

Шавош поправил галстук и посмотрел испытующе на продолговатое, худощавое лицо Кальмана.

— Не хотел причинять тебе неприятности. Ты ведь и сам хорошо знаешь, что события в Венгрии завершились не так, как мы рассчитывали в свое время…

Шавош осмотрелся в комнате, остановил взгляд на открытом чемодане, на разбросанных вещах.

— Когда ты уезжаешь?

— Сегодня вечером.

— Разве не завтра утром?

— Собирался, — подтвердил Кальман, а про себя подумал: «Откуда ему это известно?» Догадка уже начинала шевелиться у него в мозгу, но он ничего не спросил. — Хочу поскорее быть дома.

— Останься еще на денек. Погости у меня.

— Нет. Я мог бы, конечно, остаться, но не останусь. Достаточно было этих десяти дней. Если хочешь, мы можем выпить чего-нибудь. Столько денег, чтобы угостить тебя, у меня еще осталось.

Шавош захохотал.

— Как я вижу, ты сделался настоящим социалистическим барином. Отец твой тоже был барином, но не социалистическим. Просто демократически мыслящим венгерским аристократом.

— Жизнь не стоит на месте, а идет, дядя Игнац, и, хотим мы того или нет, нам нужно идти с нею в ногу — развиваться, изменяться. Я попробовал не считаться с тем, что мир меняется. Заперся в четырех стенах, окружил себя научными теориями, учеными трудами. Но из этого ничего не получилось. Жизнь сама ворвалась ко мне.

— В данном случае жизнь, если я не ошибаюсь, олицетворяют для тебя Юдит Форбат и товарищ майор Домбаи?

Кальман ничему больше не удивлялся. Теперь он уже понимал, что Шавош не «случайно» приехал в Вену и что о его, Кальмана, пребывании в Вене узнал он не из «открытия» Аннабеллы.

— Ты очень хорошо информирован, — сказал он хрипловатым голосом и покашлял, словно у него запершило в горле.

— Я внимательно следил за всем происходящим там.

Кальман закрыл окно, повернулся и устремил взгляд на доктора. Неожиданно мелькнула мысль: а что, если бы он сейчас ударил Шавоша, разбил ему голову или даже удушил его? Разве не было бы это гуманным поступком? Такие волки, как Игнац Шавош, живут вне закона.

— Видимо, — сказал он вслух, — ты навестил меня не только для того, чтобы выразить мне свои родственные чувства.

Шавош, не моргнув глазом, выдержал взгляд Кальмана.

— Не только для этого, — признался он. — Я давно уже хотел с тобой повидаться. Хотел похвалить тебя. И не только я, но и мои шефы.

Кальман остался совершенно спокоен. Теперь, когда он узнал истинную причину неожиданного визита дяди Игнаца, смятение его прошло, и он уже отчетливо представлял себе, что ему надо делать.

— Да что ты? — воскликнул он. — Чем это я заслужил вашу похвалу?

— Своей деятельностью, мой мальчик. Ты отлично все это время работал. Я бы сказал — гениально! Ты внедрился в дубненский атомный центр. Ведь одно это своего рода подвиг! И дело Уистона во время боев в Будапеште ты тоже отлично провел.

— Вы ошибаетесь, дядя Игнац. Как мне ни жаль, но я вынужден вывести вас из заблуждения. Я никуда не внедрялся. И с тех пор, как наша связь оборвалась…

— Нашу связь, мой мальчик, оборвет одна только смерть, — перебил его Шавош.

— Тогда одному из нас придется умереть! — заключил Кальман.

— Жаль нас обоих, — спокойно заметил Шавош, подавив зевок. — Тебя — потому что ты стоишь на пороге свадьбы и делаешь еще только первые серьезные шаги на своей научной стезе, меня — потому что моя смерть отнюдь не решила бы твоей проблемы. Ну, убьешь ты сейчас меня, а завтра или послезавтра какой-то новый «доктор» постучится в твою дверь.

— Не надо так изощряться, дядя Игнац, — сказал Кальман. — Знаю я, чего ты хочешь, вернее, чего бы ты хотел. Но я не боюсь ни тебя, ни твоих угроз. Так что к чему эти разговоры? Что было, то прошло, и мы оба за это время сильно изменились. Как с родственником я согласен продолжить беседу с тобой, но если ты намерен вести со мной переговоры в каком-то ином качестве, я вынужден буду сказать тебе: сэр, закройте дверь с обратной стороны.

— Ты что ж, коммунистом заделался? — спросил Шавош, переменив тон и согнав с лица улыбку.

— Нет, я не коммунист. Но думаю, что Домбаи и его товарищи ближе мне, чем, скажем, ты и твои шефы или та политика, какую вы проводите.

— Даже Оскар Шалго ближе тебе, чем я?

— Даже Шалго. — Он подошел к Шавошу. — Послушай, дядя Игнац. Когда-то я очень уважал тебя. Больше родного отца. Был в моей жизни такой период, когда ты был для меня идеалом. Но потом идеал этот померк, оказался, так сказать, подмоченным. Есть предел ошибкам, заблуждениям. Перейди человек этот предел, и ошибки становятся преступлениями, а сам человек — подлецом. Ты совершил подлость. Ты выдал нацистам своих друзей, и этого ты не сможешь оправдать никакими политическими убеждениями, никакими «высокими» интересами. Домбаи и его люди никогда не предавали своих товарищей. Такого не сделал даже Шалго, хотя на его совести много грязных дел…

Однако монолог Кальмана не произвел на Шавоша ровно никакого впечатления. Он молча слушал его, не защищаясь, не возражая. Он делал для себя выводы. И сделав их, сказал:

— Итак, в душе ты уже коммунист! Тебя перекупили, и ты собираешься нарушить данную тобой присягу.

— Я давал присягу, что буду бороться против фашизма.

Шавош остановил его, подняв руку.

— Хорошо. В сущности, я рассчитывал на такой оборот дела. Перед отъездом я разговаривал с моими шефами. Меня спросили, как я поступлю в том случае, если Кальман Борши, числящийся по нашему учету под номером Х—00—17, за это время стал коммунистом? Я успокоил их: «Кальман Борши никогда нам не изменит, никогда не станет предателем!»