Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти - Луис Броули

Более того, теперь, когда он становился заметно слабее, он явно пользовался мной для физической поддержки. Оглядываясь назад, я понимаю, что его внимание помогало мне несказанно: оно было тем, что отвлекало меня от моих собственных болезненных переживаний. Если он был прав, и эмоции были тем же, что и мысли, значит, я просто принимал лекарство в его лице.

Однажды, возвращаясь домой на машине из долгой поездки, мы ждали, пока поменяется свет на светофоре перед старым узким однополосным тоннелем. Я пинал куски земли и, дурачась, топал по выветренному утёсу над морским прибоем, чувствуя себя фурией после многочасового заточения в машине вместе с другими довольными туристами. Народ нервничал, кто-то говорил мне, чтобы я не подходил близко к краю. Вдруг неожиданно Юджи вылез из машины и появился передо мной: лицо его озаряла широкая улыбка, а в серых глазах отражалось знакомое «ликование безумства». В небе висели оставшиеся после шторма рваные клочья облаков. Дующий с моря ветер развевал седые волосы Юджи, заставляя их трепетать вокруг головы, словно языки пламени, открывающие его огромные слоновьи уши. Он озорно засмеялся, словно подстрекая меня продолжать. Из всех стоящих вокруг его лицо было единственным, на котором не было ни малейшего признака страха. Он «толкнул» меня через деревянный заборчик. Вечером он провозгласил, что «сбросил меня в море».

Йогиня обнаружила проход к крохотному пляжу внизу у подножия крутых холмов — через лабиринт задних дворов, тропинок, виноградников и парковочных мест. Вечером, после целого дня, проведённого в машине, она спустилась вниз, чтобы быстро искупаться перед ужином. Я побежал за ней, и когда она уже выходила, нырнул в море. Заметив, что волны стремительно увлекают меня за собой в открытое море, я запаниковал. Мне потребовалось хороших десять минут, чтобы выбраться на берег. Неплохое местечко я выбрал, чтобы утонуть. Море напоминало таинственный морской пейзаж Альберта Пинкхэма Райдера. С берега за мной наблюдала мать с ребёнком, думая, наверное, о том, что только сумасшедший может полезть в такое море. Йогиня уже ушла наверх — даром что я разделся догола для купанья — и теперь я старался как-то незаметно для женщины с ребёнком выйти на скользкий берег.

В тот вечер Юджи объявил о том, что с избиениями меня покончено. Мне было интересно почему. «Сбрасывание в море» послужило тому причиной? Или предстоящий визит в Индию имел отношение к его решению? Возможно, он просто не хотел шокировать индийцев.

Когда мы спускались в долину на ужин, Юджи позвонил друг. Дорога была довольно крутой, и я поспешил к нему на помощь, но он прекрасно шёл без меня. Небо по-прежнему было покрыто грозовыми тучами, но солнце то там, то здесь разрывало их своими лучами. С этим телефоном Марио он был похож на существо с другой планеты. Опять в нём появилась сила бушующего моря. Казалось, вся разрушительная игривость природы собралась вместе в одном теле старика. Оказалось, его друг унаследовал от дальнего родственника огромную кучу денег. Юджи был в экстазе.

— Сколько я получу? — проказливо спросил он.

— О боже мой! Ну как ребёнок!

ГЛАВА 33

«Одна форма жизни живёт на другой форме жизни. Поэтому жизнь вечна».

Наш самолёт направлялся в Бангалор, и впервые мы с Йогиней летели одним рейсом с Юджи. Едва выйдя из самолёта, я почувствовал знакомый обволакивающий запах ночной Индии — возникло ощущение дежавю. В ночной темноте мы отправились по пустым дорогам с нависающими над ними, как фантомы, огромными деревьями к дому Чандрасекара. Бывший «Город садов» тяжело дышал под луной в пелене хаотичного городского строительства. Тысячи лет духовных стремлений, ещё не до конца похороненных, просачивались сквозь гниющую почву в стране, где абсолютно всё посвящено Богу, и пронизывали небо, словно палочка космических благовоний, горящая огнём человеческих устремлений.

Мы с Йогиней заняли разные комнаты в гостевом доме на Ринг-роуд. Место кишело слугами, входившими в комнаты с кофе и тостами прежде, чем мы успевали встать с постели. Комнаты соединялись с большим помещением с мебелью в пятнах и заляпанной жиром кухней, еда из которой отправлялась на стоявшие снаружи столы. Выспавшись, мы стали утром спорить по поводу завтрака. Я был ещё не в себе после перелёта, и мне хотелось знать наши планы на день. У неё было примерно такое же настроение, и она от греха подальше спряталась в свою раковину. Разговаривать с ней в таком состоянии было всё равно что говорить с воздухом: разглядеть что-либо за пустым взглядом карих глаз и насмешливым выражением пухлых губ было невозможно. Она была воздухом. Я землёй. Как бриз, она продувала меня насквозь, но настоящего взаимодействия никогда не случалось.

Мы переехали в большой дом на холме через кольцевую дорогу, арендованный для иностранцев. С крыши открывался вид на город в любом направлении. Огромные дома возвышались повсюду, занимая каждый квадратный дюйм города, превращавшегося непонятно во что из некогда буйно цветущего сада. Здания всевозможных причудливых форм сидели друг на друге, образовывая диких цветов конструкции с квадратами, треугольниками и невероятными изгибами. Эти «долларовые колонии» наносили вред окружающей обстановке, но они вырастали настолько быстро, что никому и в голову не приходило остановиться и осознать это. Из примерно двадцати пяти природных озёр в городе осталось только три: остальные были заполнены мусором или обросли плотными рядами домов. Юджи всегда ругал индийцев за то, что те «стояли одной ногой в Америке, а другой — в Индии». Я не вполне понимал его претензии к индийцам, пользовавшимся преимуществами западной экономики после того, как Запад эксплуатировал их на протяжении многих столетий. Он изводил трёхлетнего внука Чандрасекара своим «Возвращайся назад в свою Америку!» каждый раз, когда ребёнок шлёпал по комнате в поисках деда. Поскольку тот родился в Штатах, он мог претендовать на американское гражданство, и казалось, по какой-то причине Юджи считал, что будущее принадлежит «земле свободных и дому бравых» — как он саркастично называл Америку.

В белой одежде, похожей на тренировочный костюм для пробежек, Юджи пришёл к нам в дом посмотреть, как мы устроились. После обследования всех комнат с нижнего этажа до верхнего он сказал:

— Хороший дом. Вам нравится?

Его внимание к нашему жилищу было проявлением заботы любящего родителя или хозяина, пришедшего убедиться, что у всех всё нормально и оплата производится вовремя. Мы с Йогиней занимали верхний этаж с балконом, откуда был виден второй этаж. Наши комнаты разделяла ванная. Обратив внимание на то, в каком месте я выбрал поселиться, он мне сказал: «Тебе придётся научиться уживаться с другими». Я ничего не ответил. Я знал его привычку запоминать ответные реплики и затем воспроизводить их где-нибудь при большом количестве народа. Первый этаж занимала постоянно меняющаяся группа гостей. Юджи остановился в доме у Сугуны и Чандрасекара, и дом сразу превратился в большой вокзал. Помимо приходящих местных друзей, целая толпа народа с Запада собралась в том году в Индии. Казалось, Запад собственной персоной явился к Юджи, чтобы поучаствовать в руководимом им неистовом безумном представлении, полностью опровергавшем его мнение о нём. В ту поездку он заслужил репутацию живого воплощения разрушителя Шивы.

С момента возникновения его болезни мы постоянно были начеку, чтобы не пропустить знаки начинающегося «пошатывания», подобного тому, что случилось с ним в Шварцвальде. Многие из индийцев знали мало или вовсе не знали о том, что с ним произошло, поскольку в то время ему не хотелось об этом распространяться: «Не хочу всех этих взволнованных телефонных звонков». Людям, которые знали его многие годы, было больно узнать, что он был болен, а им никто об этом не сказал.

Это, однако, не мешало ему играть на обычных человеческих страхах и фобиях, касающихся болезни и смерти, стоило только кому-нибудь сказать слово на эту тему.

Многие из его европейских друзей, знавших о состоянии его здоровья и уверенных в том, что он не будет беречь себя в Индии, советовали ему отказаться от поездки. Но когда он оказался в Индии, его энергия начала фонтанировать сильнее, чем когда бы то ни было. Позже я смотрел видео его предыдущих визитов: с возрастом он стал более яростным и резким по отношению к аудитории — или мне так показалось. Странно, он постарел, стал более хрупким, но при этом в нём словно постоянно горело пламя: он говорил, кричал, ругал всё на свете с ещё большим жаром и смаком, чем раньше. Почему теперь? Почему эта его ярость стала изливаться с такой силой именно в старости? Я понятия не имел. Сидя рядом с ним, я мог только наблюдать за её проявлениями. В его присутствии осмыслить что-либо было невозможно. И если какой-то смысл во всём этом был, то именно в этом.