Александрия - Дмитрий Барчук

Николай будто бы озвучивал мои мысли, поэтому у меня не было необходимости что-то говорить самому.

– Извини, Миша, но меня блевать тянет, когда по телевизору показывают новых русских пижонов, а особенно их жен, разукрашенных бриллиантами, и детей, исполненных снобизма. Для них свет клином сошелся на потребительстве. Они больше ничего для себя в этом мире не нашли, кроме тряпок, машин, вилл, яхт, драгоценностей… Но ведь это убогие люди! Мир более многообразен, чем самый большой супермаркет. Деньги – это еще не все в жизни!

Редактор отхлебнул из кружки дымящийся чай.

– Может быть, потребности человека безграничны, если под этим понимать жажду открытий ученого, безудержный полет фантазии писателя, животворящую кисть художника и покаянную молитву грешника. Но это из области нематериального. Это порыв души человека. Его не измеришь ни на какие караты!

– Но ведь так было испокон веков, – возразил я. – Всегда были знать и чернь. Богатые и бедные. Творцы и администраторы. На этих противоречиях и развивался мир. Неравенство среди людей заложено природой, и людям, как бы они того ни хотели, этого не исправить. Оно является двигателем прогресса. Еще Уинстон Черчилль заметил, что капитализм – это неравное распределение блаженства, а социализм – равное распределение убожества. Третьего, увы, не дано.

Редактор отставил свой чай на стол и устало произнес:

– Но кроме неравенства в природе заложена еще и гармония. Одно уравновешивает другое. Хищник сам становится добычей другого хищника, более сильного. Но вы же, господа олигархи, хотите и того, и другого. К другим относитесь по законам природы, а рассчитываете на отношение к себе окружающих по цивилизованным, христианским законам. Так не бывает, дорогой ты мой. Хочешь, чтобы закон и нравственность торжествовали над произволом и грубой силой, сам становись цивилизованным. Ты думаешь, что народ – тупой и невежественный, куда ему укажут, туда он и пойдет, как стадо баранов. Ты глубоко ошибаешься, Миша. Может быть, подавляющее большинство и не разбирается в процессуальных тонкостях и правовом крючкотворстве, но нашему народу присуще внутреннее чувство справедливости. Я думаю, что если бы провели референдум по поводу раскулачивания богатых, то Растроповича и Билла Гейтса народ бы не тронул. Потому что их состояния заработаны собственным талантом и тяжким трудом. А твоего ума, Миша, извини, хватило только на то, чтобы по-умному украсть государственную собственность. И даже это тебе могут простить. Если ты потратишь свои капиталы на богоугодное дело. Как Генрих Шлиман, например. Сколотил свое состояние на торговле оружием, но вовремя понял, что пора остановиться и занялся археологией. И в историю он вошел не как успешный делец, а как первооткрыватель Древней Трои. Вот чему стоит посвящать жизнь!

Я молчу. Мне нечего ответить.

– Ваши огромные финансовые возможности неизбежно приходят в противоречие с вашими убогими потребностями, господа олигархи. Для вас свет клином сошелся на политике. Другой альтернативы для себя вы не видите. И наивно полагаете, что ваша власть будет лучше, коли вы такие богатые и фотогеничные. Да ни черта подобного! Для вас политика есть продолжение вашего бизнеса. Вы помешаны на приращении добавленной стоимости, и вам никогда не будет дела до народа. Он для вас был и останется трудовым ресурсом. Поищите лучше другое применение своим миллиардам. А не найдете – не взыщите. Их у вас отберут!

– Интересный взгляд!

– Правильно поступил президент, что начал вас раскулачивать. Вы отхватили такой кусок пирога, что не смогли его переварить. Поэтому для блага общества и вашего же личного блага будет лучше, если вы сядете на диету.

– Но где гарантия, что у тех, кто придет нам на смену, душа окажется лучше? Обычно бывает наоборот.

– Такой гарантии нет. Но перед их глазами будет уже ваш горький опыт. И мне кажется, что это будут люди в погонах, а они приучены к дисциплине и к мундирам. Посему на костюмы от Версаче тратиться не станут.

– Ты ошибаешься. Кто-кто, а разведчики знают толк в костюмах.

Он опять взял кружку и допил свой чай.

– А на твоем месте, Миша, имея миллиарды, я бы никогда не стал трястись над ними и сидеть в тюрьме. Жизнь так коротка, в ней столько всего интересного, что каждый день является чудом, и глупо проводить столько драгоценного времени в неволе. Любой нищий на улице сейчас богаче тебя!

Теплым ранним вечером, какие случаются в Санкт-Петербурге в самом начале сентября, когда лето уже устало править бал, а осень еще не вступила в свои права, у ворот Александро-Невской лавры остановилась коляска, запряженная тройкой статных лошадей. Из нее ловко выпрыгнул высокий моложавый офицер в легкой походной шинели и фуражке, но без шпаги, и направился размашистым шагом к поджидавшим его священникам.

Митрополит Серафим, архимандриты и остальная монашеская братия, по случаю приезда высокого гостя облаченные в парадные одеяния, склонили свои головы в поклоне. Приезжий, в свою очередь, тоже поклонился в ноги митрополиту и приложился к кресту. Владыка Серафим окропил гостя святой водой и благословил его.

– Я хотел бы, чтобы отслужили молебен по поводу моего отъезда, – попросил царь.

– Пройдемте в храм, государь, – сказал Серафим и направился в церковь.

Александр Павлович в окружении других священнослужителей последовал за ним.

В соборе император остановился перед ракою святого Александра Невского. Начался молебен.

– Положите мне Евангелие на голову, – попросил государь митрополита и встал на колени.

Закончив молитву, Александр поднялся, трижды поклонился мощам святого тезки и поцеловал его образ.

– Ваше Величество везде жалует схимников. В нашей лавре ныне проживает такой. Не соблаговолите ли позвать его? – спросил митрополит царя, когда они выходили из церкви.

– Хорошо, позовите, – согласился император, но тут же быстро поправился: – Нет. Лучше проводите меня к нему в келью. Я хочу посмотреть, как живет схимник.

Митрополит дал знак монахам, и в руках двоих из них тут же появились факелы.

– Придется спуститься в подземелье, государь, – пояснил владыка.

Потом они долго шли по темным коридорам, спускались вниз по крутым лестницам в самое чрево земли, откуда пахло плесенью и смертью. Наконец митрополит остановился возле сколоченной из грубых досок двери, преграждавшей вход в какую-то нору.

– Здесь и живет достопочтенный старец Алексей, – почтительно произнес митрополит, открывая дверь в преисподнюю.

Вначале царь ничего, кроме блеклого света свечи перед образом Иисуса Христа, не увидел. Но затем, когда глаза привыкли к темноте, разглядел жалкое убранство кельи. На земляной стене висело несколько икон. На почерневшем от старости и сырости деревянном столе лежала раскрытая Библия и еще несколько церковных книг, описывающих жития святых.

– А где старец спит? Я не вижу постели? – спросил царь.

Но ему ответил не Серафим, а какой-то надрывный голос из темного угла, словно он доносился из-под земли:

– Нет, государь, у меня есть постель. Подойди поближе, я тебе ее покажу.

Александр пошел на зов, а, увидев ложе старца, ужаснулся. Это был черный гроб. В нем лежали схима, свечи и другие необходимые для совершения обряда погребения вещи.

– Смотри, – сказал высохший и сгорбленный старец. – Вот постель моя. И не только моя. А постель всех нас. В нее все мы, государь, ляжем и будем долго спать.

В Таганрог он приехал лишь спустя три недели, опередив царицу на несколько дней. Удивительное дело, но дальняя дорога более утомила императора, чем больную императрицу, ради поправки здоровья которой царская чета и пустилась в столь длительное путешествие.

Поселились супруги в небольшом доме на высоком берегу залива, который назвать дворцом можно было лишь с большой натяжкой, зато из него открывался отменный вид на гавань.

На южных фруктах царь быстро восстановился с дороги, и вскоре его было уже не удержать у семейного очага. С раннего утра денщики седлали ему гнедого жеребца. И государь подолгу объезжал его, уносясь в бескрайние дали донской степи.

После обеда Александр Павлович и Елизавета Алексеевна совершали совместные длительные прогулки, рука об руку, как в старые добрые времена. В хорошую погоду – к морю, а в ветер и слякоть просто сидели в беседке и подолгу разговаривали меж собой. Фрейлины не могли налюбоваться на эту семейную идиллию и радовались, что в венценосной семье наконец воцарилось взаимопонимание.

– Они полагают, что у нас медовый месяц. Это после тридцати двух лет кошмарной совместной жизни. Им даже невдомек, что, когда решение принято и все мосты сожжены, гораздо легче общаться.