Снежинка - Александр Пиралов
- Категория: Проза / Русская современная проза
- Название: Снежинка
- Автор: Александр Пиралов
- Возрастные ограничения: (18+) Внимание! Аудиокнига может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних просмотр данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕН! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту для удаления материала.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Александр Пиралов
Снежинка
Лизе
Все, о чем рассказывается ниже, – от начала и до конца плод фантазии автора. Любое сходство героев с реальными людьми, равно здравствующими, так и ушедшими из жизни – дело чистого случая.
Александр ПираловЗавтра познает любовь не любивший ни разу,И тот, кто уже отлюбил, завтра познает любовь.
Джон Фаулз. «Волхв»Часть первая
1И тогда в своем желтом осеннем пальтишке она вдруг напомнила мне струйку апельсинового сока…
Пройдет некоторое время, и я буду воспринимать ее прежде всего именно в цвете нарцисса. Вне этого цвета она будет уже не совсем моя дочь.
Впрочем, это уже из области фантазий.
Как бы то ни было, но с этой минуты все, что я буду покупать ей – кошельки, перчатки, сумочки, куртки, – будет именно желтым. Кроме кроссовок. Увлекаясь спортом, она потребляла массу кроссовок всех мастей и покупала их только сама. Меня ее страсть к спорту никогда особенно не радовала, и я не уставал повторять, что мне бы больше нравилось, если бы она училась танцевать, чтобы преодолеть некоторую угловатость, которая сохранилась в ней с нежного возраста.
Однако, как ни странно, именно эта угловатость позволила мне сразу узнать ее, и я, чувствуя, что мое горло начинают сдавливать какие-то неведомые, но доброжелательные силы, сумел выдавить из себя лишь:
– Снежинка!
Она, видимо, не расслышала, а я даже не сразу сообразил, что перепутал имя, но когда понял, то для поправок было поздно, поскольку я уже успел сесть в машину времени и переместиться в прошлое, на четырнадцать лет назад, к тому родильному дому, в ту рождественскую ночь.
… Кружил тихий елочный снег, и я, напевая что-то, вот уже несколько часов терпеливо ждал известий оттуда и топтался, прыгал, поколачивал себя, чтобы не замерзнуть окончательно. То, что родится девочка, я был уверен, как та знаменитая бабушка из Давида Копперфилда, причем с той самой минуты, как был удостоен сообщения, что стану папой.
Сколько я себя помню, мне всегда хотелось дочку. Психоаналитики наверняка объяснили бы это каким-нибудь комплексом. Ну и пусть, на то они и аналитики. А мне просто хотелось хохотушку-златовласку, с которой я буду играть и петь, а когда она подрастет – гордо дефилировать под руку, танцевать и вообще оберегать от разной мрази…
В этой мозаике не хватало только имени. Я твердо решил – ничего заезженного, банального… Нужно было что-то особенное, даже штучное, то, что отличало бы мою девочку от всех остальных. Я позволял себе, конечно, неслыханную дерзость, поскольку моя половина будет вне себя от того, что была отделена от процесса имянаречения. Однако я твердо решил настоять на своем и даже, если потребуется, хлопнуть кулаком по столу. Иногда, кстати, у меня это выходило. Но только иногда.
Моя жена вообще не терпела возражений, считая, что ее слово единственно правильное и не допускает двойного толкования, а так называемый плюрализм – это не более чем красивая химера. В коммунистические времена из нее получился бы прекрасный секретарь горкома или, на худой конец, парторг, и стоит только удивляться, как умудрились просмотреть столь ценного кадра. Но вот что касается имени, тут я имею право на инакомыслие.
Словом, творческие муки продолжали терзать меня даже здесь, у роддома.
Вообще-то муки эти я ненавижу, потому как они порядком осточертели мне в редакции, особенно когда надо было маяться из-за всякой ерунды вроде репортажей о приездах сановных персон, что должно было вызывать у восторженной челяди чувство глубокого удовлетворения. Но тут эти муки воспринимались совсем иначе, чуточку тревожно, но в целом радостно, и мне скорее нравилось мучиться.
Итак, я нервно расхаживал, разговаривал сам с собой, в чем-то себя убеждал, с чем-то спорил и до того доспорился, что полетел в сугроб и получил изрядную порцию снега за шиворот. Другой бы на моем месте стал бы ежиться, ругаться, поносить коммунальные службы и жизнь вообще… А я вдруг начал смеяться, да так радостно, что на меня начали с недоумением посматривать прохожие.
Я смеялся, потому что знал, как назову дочь. Спасибо падению, минус двадцати, снегу, снежку, тающему на моей спине…
Я назову ее Снежана.
И тут все вдруг разом удивительно совпало, осветилось каким-то чудесным светом, каким-то особенным, неизвестным музыковедам мажором. Спустя несколько минут мне сообщили, что у меня родилась дочь.
Наверное, все это из разряда чудес, свойственных Рождественской ночи. Но самое чудесное состояло в том, что чуть позже произошло второе чудо. Моя жена, уставшая то ли от трудных родов, то ли от собственного авторитаризма, пожалуй, впервые проявила демократический централизм и согласилась на Снежану без всяких оговорок и условий. Как я сейчас понимаю, она это сделала с дальним прицелом, надеясь на скорый реванш.
Так я стал папой Снежаны.
А теперь – уже вновь в настоящем – она стала для меня еще и Снежинкой, в то время как для всех остальных оставалась только Снежаной или, в крайнем случае, Снежанкой.
Вот так мы и стояли на перроне днепропетровского вокзала, обнимая друг друга и чувствуя себя то ли в каком-то вакууме, то ли замороженными во времени… Мимо шли люди, отстукивали такты поезда, что-то объявляли дикторы, а мы жили в своем измерении, для нас все остановилось, замерло…
Видимо, у нее тоже что-то происходило с горлом – она вроде бы пыталась что-то сказать, но слова застревали в ее гортани, и вместо них я слышал нечто среднее между хрипом и шорохом. Кажется, она плакала, но совсем не исключено, что плакала-то не она, а мое представление о ней, и все слышимые мною звуки были результатом временного искривления моих органов чувств под влиянием сильнейшего стресса.
Мы бы еще долго стояли так, обнявшись, и не замечали никого и ничего, но тут прямо над моим ухом послышался сдержанный, но настойчивый кашель. О том, что здесь должен быть еще и Григорий, я, признаться, как-то успел забыть, а обернувшись, увидел родной голливудовский лик, который дало смешение армянской и польской кровей наших родителей, хотя и крепко потускневший и обрюзгший. По всему было видно, что он чувствует себя не в своей тарелке, не зная, как себя вести, что уж совсем было не в его стиле. Мы неуклюже обнялись, и я наконец сообразил, что пора знакомить.
– Снежинка, это мой родной брат и твой дядя Гриша.
– Гурген (со школьной скамьи я называл его на армянский манер, и он совсем не возражал, поскольку получал дополнительную порцию колорита, до которого всегда был охоч) – это моя дочь и твоя родная племянница Снежана.
Гурген изобразил на лице восхищение – из чего следовало, что порох в пороховницах все-таки еще не иссяк, – после чего они со Снежинкой неуклюже обменялись троекратным целованием. Меня это скорее раздосадовало. Мы с ним всегда были соперниками по женской части и даже в свое время вели счет, кто у кого больше отобьет девиц. Преимущество неизменно было на его стороне. Причем подавляющее.
Кроме женщин Гурген любил генетику, пиво и поговорку «Своего г… не перетаскать», которую, как я полагаю, придумал он сам, но тем не менее выдавал за народную. После двух катастрофических женитьб и устав от перетаскивания своего «г…», он, по его же собственным словам, послал все и всех и уехал в Днепропетровск. Здесь он отдавал свои силы повышению урожайности зерновых и зернобобовых, постепенно дичая, матерея, плесневея и превращаясь в полного мизантропа в своей однокомнатной квартире, полученной от НИИ, где трудился.
Собственно, едва ли не все мужчины в нашем роду были склонны к мизантропии, хотя Гурген был по этой части самой колоритной персоной. Жены убежали от него в связи со склонностью мужа на все смотреть мрачно, поскольку больше всего ждали от жизни радостей и острых ощущений, а Гургена к любителям перченого было никак не отнести. Ему нужна была, как он выразился, «тихая домашняя сволочь, которую сейчас невозможно отыскать, поскольку все тихие домашние сволочи уже давно превратилась в громких».
Тут я готов был с ним, пожалуй, согласиться.
По случаю моего приезда он усмирил свойственную ему прижимистость и разорился на лихача. Я не лишил себя удовольствия высказать ему по этому поводу восхищение. В ответ он что-то буркнул и, взяв обретенную племянницу под руку, чем вызвал мое крайнее неудовольствие, галантно открыл для нее переднюю дверцу такси. Племянница послушно села.
2Сказать, что мы со Снежинкой были похожи, – равносильно тому, что не сказать ничего. Мы были одним лицом. На трюмо в прихожей, служившим чем-то вроде персонального капища моей жены, были выставлены наши со Снежинкой фотографии в четырехлетием возрасте. Это было еще до того, как все мои снимки дружно повылетали из альбомов, кляссеров, книг, ящиков и прочих хранилищ, и все, кто приходили к нам, видя это поразительное сходство, издавали дружное кудахтанье.