Красный Дракон - Томас Харрис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отлично, значит, будь в восемь тридцать за зданием Смитсоновского института… где платная стоянка. Оставишь там машину. Тебя встретят. Наш человек должен, выйдя из машины, послушать часы, поднести к уху, поняла?
— Да, поняла.
— Кстати, у тебя пересадка в Чикаго? Я могу приехать в аэропорт…
— Нет. Пересадка в Миннеаполисе.
— Ох, Молли… Может, я приеду туда забрать вас, когда все кончится.
— Это было бы просто прекрасно.
«Просто прекрасно…»
— Денег у тебя хватит?
— Банк переведет мне по телеграфу.
— Какой банк?
— У «Баркли» есть отделение в аэропорту. Об этом не беспокойся.
— Я буду скучать.
— Я тоже, но ведь ничего, в общем, не изменится. Какая разница, откуда с тобой по телефону разговаривать. Вилли передает тебе привет.
— Я тоже ему передаю.
— Будь осторожен, дорогой.
Она еще никогда не называла его «дорогой». Ему это не понравилось. Ему вообще перестали нравиться новые имена: «дорогой», «Красный Дракон».
Сотрудник ФБР, дежуривший в тот вечер в Вашингтоне, любезно согласился организовать отъезд Молли.
Прижав лицо к холодному стеклу, Грэм смотрел, как далеко внизу накрываются пеленой дождя беззвучно двигающиеся машины, как серая мостовая при вспышках молнии внезапно озаряется сверкающим светом. На стекле остался след от его лба, носа, губ и подбородка.
Молли уехала. Молли с ним больше не было.
День кончился, впереди была только ночь, и голос человека, лишенного губ, будет винить его в своей смерти.
Подруга Лаундса гладила обгорелые остатки его рук.
«Здравствуйте, говорит Вэлери Лидс. К сожалению, я не могу сейчас подойти к телефону…»
— Да, к сожалению, — согласился Грэм.
Он наполнил стакан, сел за стол, стоящий у окна, и уставился на пустой стул напротив, долго смотрел перед собой, пока над стулом не появилось пятно из темных роящихся точек. Пятно постепенно принимало форму мужской фигуры. До боли щурясь, Грэм пытался разглядеть лицо фигуры, но та явно желала сохранить свои размытые черты. Скрывая лицо, фигура тем не менее внимательно смотрела на Грэма, он чувствовал это.
— Что, тяжело? Знаю, что тяжело, — пробормотал Грэм. Он был уже сильно пьян. — Тебе надо остановиться. Никого не трогай. Потерпи, пока мы тебя найдем. А если не можешь удержаться, то на — меня убей! Мне теперь все по фигу. Тебе будет лучше после того, как мы тебя возьмем. Мы теперь можем помочь тебе остановиться. Чтоб ты не хотел так сильно. Помоги мне. Хоть немного помоги. Молли уехала. Фредди мертв. Остались мы с тобой, парень, одни.
Он наклонился над столом и протянул руку, чтобы дотронуться до привидения, но оно растаяло в воздухе.
Грэм положил голову на стол, подсунув руку под щеку. При вспышках молнии он видел на оконном стекле отпечатки лба, носа, рта и подбородка — лицо, сквозь которое по стеклу сползали капли дождя. Лицо без глаз. Лицо, полное дождя.
Не первый день Грэм силился понять, что движет Драконом.
Иногда в живой тишине спален с Грэмом, казалось, пыталось заговорить само пространство, сквозь которое к своим жертвам крался Дракон.
Порой Грэм чувствовал какую-то близость к Дракону. В последние дни к нему вернулось болезненное чувство, знакомое по былым расследованиям: будто они с Драконом, хоть и в разное время суток, заняты одними и теми же делами, будто в повседневных мелочах его, Грэма, жизнь ничем не отличается от жизни Дракона. Когда Грэм ел, стоял под душем или спал, где-то в другом месте то же самое делал Дракон.
Грэм пытался влезть в шкуру Дракона. Он силился разглядеть его сквозь слепящий блеск предметного стекла микроскопа и лабораторных пробирок, увидеть его очертания сквозь сухие строчки полицейских протоколов, представить его лицо в извилистых линиях папиллярного узора. Старался как мог.
Но чтобы влезть в его шкуру, чтобы услышать холодные звуки струящейся вокруг него темноты, чтобы увидеть мир сквозь красную пелену Дракона, Грэм должен был увидеть то, что он никогда не смог бы увидеть, он должен был вернуться в прошлое.
25
Спрингфилд, штат Миссури, 14 июня 1938 года
Мэриан Долархайд Тривейн, превозмогая усталость и боль, вылезла из такси, остановившегося у входа в городскую больницу. Когда она с трудом поднималась по ступеням, знойный ветер швырял ей под ноги мелкий гравий. Чемодан, который волочила она за собой, и ажурная вечерняя сумочка, которую она прижимала к раздавшемуся животу, выглядели гораздо лучше, чем мешковатое платье из дешевой материи. В сумочке лежали монеты: две двадцатипятицентовые и одна десятицентовая. В животе шевелился Фрэнсис Долархайд.
В приемном покое она соврала, сообщив, что ее зовут Бетти Джонсон. Затем сообщила, что ее муж музыкант и она не знает, где он находится, и это была уже правда.
В родильном отделении ее положили в палату для бедных. На соседок по палате она старалась не смотреть, уставившись в чьи-то пятки, которые свешивались с кровати напротив.
Через несколько часов ее забрали в родильный зал, где и появился на свет Фрэнсис Долархайд. Акушерка сообщила, что даже летучая мышь с ее распластанным носом больше похожа на младенца, чем этот новорожденный, и это соответствовало действительности. У ребенка оказались врожденные двусторонние рассечения верхней губы, твердого и мягкого неба. Центральная часть его верхней губы болталась свободно, выдаваясь вперед, а нос был плоский.
Больничные власти решили не показывать ребенка матери сразу. Они хотели подождать и посмотреть, выживет ли новорожденный без искусственного дыхания. Его положили в дальнем углу палаты для новорожденных, спиной к смотровому окну. Он мог дышать, но не мог глотать пищу. У него была волчья пасть, и он не мог сосать.
В отличие от другого ребенка, рожденного с зависимостью к героину, он иногда замолкал; его плач, однако, был не менее пронзительным.
К середине вторых суток он уже только повизгивал.
В три часа дня заступила новая смена, и над его кроваткой нависла дородная фигура со сложенными на массивной груди руками. Это была Принс Истер Майз, уборщица, работавшая по совместительству санитаркой в послеродовой палате. За двадцать шесть лет работы в роддомах через ее руки прошло около тридцати девяти тысяч новорожденных, и она понимала, что ребенок выживет, если только начнет есть.
Принс Истер не получила повеления Господнего, что этому ребенку следует умереть. Она сомневалась, что такое повеление могла получить и больница. Она достала из кармана резиновую пробку с изогнутой стеклянной трубочкой для кормления. Затем воткнула пробку в бутылочку с молоком, взяла своей огромной ручищей ребенка, поддерживая его головку. И держала у груди, пока не убедилась, что он слышит стук ее сердца. Затем повернула его, быстро всунула трубочку ему в горло. Получив немного молока, ребенок уснул.
— Вот так, — проговорила она, положив его на кроватку, а затем отправилась выполнять свои прямые обязанности — собирать грязные пеленки.
На четвертый день санитарки помогли Мэриан Долархайд Тривейн перебраться в одноместную палату, где прежняя роженица оставила еще не завядшие розы в эмалированном кувшине на умывальнике.
Мэриан была привлекательной женщиной, особенно теперь, когда с лица исчезла отечность. Доктор говорил ей что-то, положив руку на плечо, и она с интересом подняла на него глаза. Она чувствовала сильный запах мыла, исходивший от его руки, думала о морщинах в уголках его глаз, пока до нее не дошло, что именно он говорит. Она закрыла глаза и уже не открывала их, пока не принесли ребенка.
Наконец Мэриан посмотрела на него. Когда она завизжала, они поспешно закрыли дверь. Ей сделали укол, и она заснула.
На пятый день она выписалась — одна, без ребенка. Идти ей было некуда. Даже домой — ее мать ясно дала это понять.
Мэриан Долархайд Тривейн шла, считая шаги от одного фонаря до другого. У каждого третьего столба она садилась на чемодан передохнуть. Во всяком случае, у нее был чемодан. В любом городишке у автостанции непременно находился ломбард. Она узнала это, мотаясь по стране с мужем.
В Спрингфилде, да еще в 1938 году, о пластической хирургии слышали мало, вернее, вообще не слышали, и каждый имел то лицо, каковое досталось ему от Бога.
Хирург городской больницы сделал для Фрэнсиса Долархайда все, что мог. Сначала он подтянул ему центральную часть верхней губы с помощью эластичной ленты, затем закрыл в ней щель, пересадив прямоугольный лоскут кожи — метод, ныне устаревший. Внешность ребенка от этого не улучшилась.
Хирург не поленился полистать специальную литературу и правильно решил, что операцию на твердом небе делать до пяти лет не следует. Хирургическое вмешательство до этого срока привело бы к дефектам развития лица.
