Четыре путешествия на машине времени (Научная фантастика и ее предвидения) - Владимир Гаков

"В это мгновение началась и окончилась война… Бомбардировка закончилась, как только самолеты, мчась со скоростью пять тысяч миль в час, приблизились к цели и приборы предупредили о ней пилотов. И столь же молниеносно, как взмах серпа, окончилась война… Город поднялся на воздух. Казалось, бомбы и город поменялись местами. Еще одно невероятное мгновение — новый, неузнаваемый, с неправдоподобно высокими зданиями, о каких не мечтал ни один строитель, зданиями, сотканными из брызг раздробленного цемента, из блесток разорванного в клочки металла, в путанице обломков, с переместившимися окнами и дверями, фундаментом и крышами, сверкая яркими красками, как водопад, который взметнулся вверх, вместо того чтобы низвергнуться вниз, как фантастическая фреска, город замер в воздухе, а затем рассыпался и исчез".

И еще один абзац, из другой книги:

"…Там, за окном, за раскалившимися стенами лежала мертвая планета. Ее убили в самый разгар весны, когда на деревьях едва проклюнулись листочки и в норах только что появились крольчата. Теперь нигде ни единого зверя. Ни одной птицы. Даже насекомых. Только сожженная Земля. Жилища обратились в пепел. Лишь кое-где торчат обуглившиеся, искореженные колья, вчера еще бывшие деревьями. И на развалинах мира — горсточка людей, возможно, оставленных в живых в качестве подопытных морских свинок, необходимых для какого-то гигантского эксперимента. Незавидная доля. В этой всемирной гигантской мертвецкой осталось всего несколько работающих легких, перегоняющих воздух. Несколько живых сердец, перегоняющих кровь. Несколько мыслящих голов. Мыслящих. Но во имя чего?.."

Двадцать лет разделяют произведения, из которых взяты эти фрагменты. Обе книги хорошо знакомы нашему читателю — это романы "451° по Фаренгейту" Рэя Брэдбери и "Мальвиль" Робера Мерля. Прошли десятилетия, но эстафетную палочку тревоги по-прежнему крепко сжимает рука писателя-фантаста.

И совсем удивительная перекличка с тем фрагментом из уэллсовского "Освобожденного мира", что был процитирован выше! Уэллс — Брэдбери — Мерль. 1914 — 1955 — 1975… Не прошло и полувека. И если Уэллс лишь фантазировал, то Брэдбери мог познакомиться с материалами, описаниями очевидцев бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. А спустя двадцать лет появится "Мальвиль", в котором за некоей "литиевой" бомбой уже ясно виднеется вполне реальная — нейтронная. И вот что знаменательно: Брэдбери говорит только о городе, поднявшемся на воздух, Мерль — уже о "планете, которую убили в самый разгар весны"…

В западной фантастике пятидесятых годов тема третьей — и последней — мировой войны была едва ли не самой популярной. Тут всего намешалось понемногу — и панического ужаса, и осознанного протеста; да и чисто прагматический нюх безошибочно подсказывал ремесленникам, что тема не выдохнется ни через месяц, ни через год.

Конвейер книжного рынка, особенно американского, с его культом бодрящего оптимизма, быстро приспособился к нестандартной новой продукции и, перемолов ее, начал штамповать промышленными партиями. И случалось, голос честных художников заглушался шумом коммерческого прибоя, выбрасывающего на прилавки волны сработанных под копирку "концов света".

А ведь голос этот, дойди он до ума и сердца читателей фантастики во всем мире, мог бы принести пользу, и очень большую. И приносил. Вспомним врезавшуюся в память брэдбериевскую новеллу "Будет ласковый дождь". Писатель написал этот реквием по ушедшему человечеству и оставшейся "жить" технике в годы, когда и слов таких не знали — нейтронная бомба. Но как угадан символ и как он ко времени сейчас.

Брэдбери принадлежат слова: "Мы не описываем будущее — мы его предотвращаем". Действительно, подробно разъяснять, каким быть облику грядущего, — дело все-таки ученых-социологов, историков, философов и экономистов. А вот вывести передовую человеческую мысль на "цели", существование которых допустить не должно, научная фантастика в состоянии. У нее в арсенале нет столь мощных прожекторов, способных высветить всю дорогу целиком, по крайней мере, до ближайшего поворота — пусть этим занимается наука. Но убрать из-под ног колючки и заметить вовремя ловушки писатели-фантасты могут.

После Хиросимы речь уже не шла о колючках и булыжниках, чреватых занозами и синяками; впереди был обрыв, пропасть, из которой не выбраться. Прогрессивная мировая фантастика заметно посерьезнела, отбросила даже свои обычные "если", не оставив человечеству иных вариантов, кроме выбора: или — или.

Реалистическая проза могла опираться на документальные кадры о бомбардировках Хиросимы и Нагасаки. Но документы были немногочисленны; кроме того, требовалось показать не просто одиночный испепеленный город, а уничтоженный, спаленный под корень мир. Города отстраивались и на пепелищах, и даже водружались монументы в память о погибших. Человеческую цивилизацию заново не отстроишь — читалось в книгах фантастов. И служить панихиду по человечеству будет некому.

Чтобы подчеркнуть, глубоко вонзить в сознание сотен миллионов эту необратимость, окончательность выбора, на помощь литературе пришло могущественное кино. В фильме режиссера Стэнли Крамера "На берегу", экранизации романа австралийского писателя Невила Шюта (1957), потрясает финальная сцена. Ветер бродит по пустынной площадке, перебирает рассыпанные клочки бумаги — листовки, призывающие обреченных на мучительную смерть (радиоактивное облако достигло берегов Австралийского континента) к добровольному уходу из жизни. Да полощет огромный транспарант с надписью: "Еще не поздно, брат!" Жуткая надпись — ведь людей уже нет.

Это не материя бьется на ветру — трепещет совесть художника. Что еще изобразить, раз даже такие призывы не доходят до сознания? Разве что участь тех, кому посчастливилось выжить…

Посчастливилось?! В 1949 году Олдос Хаксли написал свою трагикомедию "Обезьяна и сущность". Выжившие (на этот раз в Новой Зеландии) представители цивилизации снаряжают экспедицию на подводной лодке к берегам Америки — и что там находят? Одичавших каннибалов, исповедующих вполне подходящую к случаю новомодную "религию смерти"… Читая такое, право же не испытываешь облегчения за выживших: для погибших, по крайней мере, все кончилось быстро.

Тема "мир после атомной войны" — это еще один полноводный поток западной фантастики. В нем также всякого хватает и отрезвляющая ледяная струя социального протеста порой соседствует с поднятой со дна литературы мутью. Но протестовал ли автор, предупреждал или же просто смаковал картины распада и гниения — ни в одном произведении человечеству не оставляли шансов. Даже в самых оптимистичных книгах (насколько уместно здесь слово "оптимизм") дальнейшая судьба начинавшего свой новый эволюционный разбег "постатомного" человечества выглядела мрачно.

В пятидесятые годы — это "Куколки" Джона Уиндэма и "Долгое завтра" Ли Брэккет, десятилетие спустя — "Серая Борода" Брайна Олдисса и сатирический роман Филиппа Дика "Доктор Бладмани", явно навеянный знаменитым фильмом Стэнли Кубрика "Доктор Стрейнджлав". И в семидесятых — "Мальвиль" Робера Мерля, кончающийся грустными словами: "Отныне мы можем смотреть в будущее с надеждой. Если только к данным обстоятельствам применимо слово "надежда".

Все это серьезные книги, и написаны они писателями-гуманистами. Но как ни стремятся они поддержать искру надежды в душах читателей, сама логика выбранной ими ситуации говорит иное. Пусть даже часть населения Земли убережется от атомного удара — на планете все равно будет жизнь не в жизнь. Радиоактивные воздух и вода, переставшая плодоносить почва, выродившиеся мутанты… Кто-то приспособится — границы адаптации человеческого организма до конца не известны, — но это будут уже не люди. И даже удушливый мрак средневековья покажется в сравнении с их "сообществом" идиллической Аркадией.

Кроме того, кто может поручиться, что такого атомного опыта окажется достаточно, чтобы все не повторилось вновь?

В 1959 году вышли два романа — самые сильные (хотя и спорные) в "антиатомной" фантастике. "Кантата на смерть Лейбовица" Уолтера Миллера и "Уровень-7" Мордесаи Рошвалда.

В первой книге роль духовного спасителя впавшего в грех самоуничтожения человечества берет на себя… римско-католическая церковь, создавшая на атомном пепелище что-то вроде Ордена хранителей знания. И все же буквально "по винтику" собранная цивилизация оказалась не в силах изгнать разъедающего ей душу беса. Новая война — на этот раз последняя — ставит точку и на чаяниях монахов, и на самом человечестве.

Неизвестно, были ли в том намерения автора, но финал превратил роман в острое антиклерикальное произведение и свел на нет все утопические проекты излечения души человечества, одержимого различными "бесами". "Больная душа человечества" тут ни при чем, бесы — снаружи, они имеют ярко выраженную социальную окраску. Политиканы, финансовые воротилы, военщина, а также используемые ими социально-инфантильные выродки, называющие себя "учеными", разные докторы хоникеры и стрейнджлавы, с испепеляющей яростью выведенные в книге Воннегута и в фильме Кубрика.