Руны - Эльза Вернер

В Альфгейме эта новость вызвала оживленное обсуждение. Сильвия и Кети Фернштейн всегда дружили, а Гоэнфельс знал, как близко принимал к сердцу друг его юности вопрос о будущем старинного родового поместья. Теперь оно оставалось за семьей, только сына заменял зять. В душе министра шевелилось горькое чувство, когда он с обычным спокойствием поздравлял Курта; его Гунтерсбергу было суждено перейти в чужие руки. Ближайший наследник отказался от своих прав. Это был рок; очевидно, Бернгард, как и его отец, был не совсем нормален; его брак с Гильдур Эриксен лишал его родового имения, майорат переходил к дальним родственникам, которых Гоэнфельс почти не знал и которые даже не носили его фамилии; старинный род кончался с ним и его племянником.

Во время этого визита о Бернгарде почти не говорили. Курт извинился перед хозяином за товарища, сославшись на какой-то предлог, принц принял его из вежливости, так как и не надеялся видеть молодого Гоэнфельса в Альфгейме, пока там был министр. Последний не вспоминал даже имени племянника, Сильвия сказала о двоюродном брате лишь несколько слов вскользь, умолчав о вчерашней встрече в Исдале.

Несколько дней спустя, в воскресенье, Бернгард пришел утром с Куртом в Рансдаль. К ним присоединился Филипп Редер, чтобы вместе идти в церковь. Он никогда не пропускал воскресной службы, хотя не понимал ни слова из проповеди на норвежском языке; но он целый час сидел на церковной скамейке рядом с Ингой Лундгрен, и это было щедрым вознаграждением. Было еще слишком рано, и Бернгард сначала пошел к Гаральду Торвику, получившему отпуск на все время, пока «Орел» стоял на якоре, и жившему у матери. Упрямый норвежец не являлся в Эдсвикен; вероятно, он ждал, чтобы сначала пришли к нему. Бернгард решил доставить ему это удовольствие и отправился к Гаральду, но рассчитал свой визит так, чтобы обедня могла послужить ему предлогом сократить его и уйти через какие-нибудь четверть часа.

Филиппу Редеру это пришлось очень кстати. Оставшись с глазу на глаз с Куртом, он заговорил торжественным тоном:

— Хорошо, что мы, наконец, одни, Курт! Мне нужно поговорить с тобой об одном весьма странном деле. Ты позволил себе удивительные вещи! Покорнейше прошу тебя объясниться!

— Что случилось? Удивительные вещи? Объясниться? Смысл твоих речей совершенно неясен для меня.

— Мне хочется надеяться, что тут только недоразумение, — взволнованно продолжал Филипп. — Во-первых, что ты наговорил Христиану Кунцу о моих болезнях? Если я и был болен, то исключительно душевно, а этот мальчик вдруг приносит мне какую-то мазь для втирания от рансдальского доктора, и уверяет, что это превосходное средство от ревматизма — его отец всегда и употребляет ее… У меня никогда не было ревматизма, и вообще я совершенно здоров. Что это тебе взбрело в голову?

Губы молодого моряка подозрительно дрогнули; он отчетливо помнил, как убеждал наивного Христиана в поразительном сходстве ревматизма с мировой скорбью, но к таким последствиям не был подготовлен. Он сочувственно покачал головой и произнес:

— Вот что значит говорить с необразованным человеком о высоких материях! Я хотел объяснить Христиану твою мировую скорбь, а он спутал ее с ревматизмом. Должно быть, это единственная болезнь, которую он знает. Но, собственно говоря, трогательно с его стороны, что он старается помочь тебе. Я бы уже из одной благодарности применил его мазь; может быть, она помогает и в случаях тяжелых душевных заболеваний.

— Пожалуйста, без насмешек! Я вообще больше не верю тебе; ты в высшей степени странно вел себя по отношению ко мне и фрейлейн Лундгрен, и переводил ей выражения, которых я совсем не говорил. Ты просто извращал мои слова!

— Откуда же ты знаешь это? — перебил его Курт, — неужели ты вдруг постиг тайны норвежского языка? Ты ведь не мог заучить даже несколько слов, а в пасторате никто не говорит по-немецки.

— Но ведь Христиан говорит на обоих языках и переводит дословно; об этом мне сказала фрейлейн Лундгрен.

— Ах, вот в чем дело!

Теперь моряку стала ясна связь между обстоятельствами. В последнее время у Инги появились сомнения, и она добралась до истины, воспользовавшись помощью Христиана, часто приходившего с поручениями своего хозяина из Эдсвикена. Конечно, Редер был подвергнут допросу относительно того, что именно он говорил и что было сказано ему, и тут-то и выплыли на свет Божий «вольные» переводы Курта.

Филипп, по-видимому, лишь наполовину понял, в чем дело, но он с раздражением продолжал:

— Ты постоянно рассказывал ей о том, что мне изменила невеста и что я безгранично несчастен из-за этого. Черт возьми! Я давно оправился после всей этой истории и даже почти забыл о ней.

— У меня складывается не совсем хорошее впечатление о твоих нравственных качествах, — наставительно сказал Курт. — И месяца не прошло с тех пор, как ты торжественно уверял меня, что никогда больше не будешь любить, что женщины не существуют для тебя с того дня, как одна из них изменила тебе, и вдруг теперь ты преспокойно начинаешь ухаживать за другой! Я считал тебя человеком с характером, а ты оказываешься совсем пустым малым! Этого я никак от тебя не ожидал!

Фернштейн состроил самую серьезную физиономию, хотя с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться.

— Неужели же я должен навеки отказаться от счастья потому только, что меня раз надули? — отпарировал Филипп. — И не подумаю! Я так и сказал фрейлейн Инге, конечно, через Христиана, и даже намекнул ей, где я нашел утешение и где рассчитываю найти свое счастье. Теперь она знает это.

— Вот как! И как же она приняла это?

— О, так, как я и не ожидал! — с торжеством ответил Филипп. — Она была глубоко тронута, протянула мне руку и сказала: «На вас я не сержусь. Вы были только жертвой, вы добрый человек!» Это слово в слово; я потом заставил Христиана еще два раза повторить мне то, что она сказала.

— Да, ты добрый человек, — согласился и Курт с растроганной миной, — жертвенные бараны всегда отличаются кротостью. Итак, на тебя она не сердится? Значит, весь свой гнев она сконцентрировала на мне и мне следует ожидать страшнейшего нагоняя?

Филипп злорадно улыбнулся. Он, правда, не знал всего, что позволил себе его школьный товарищ, потому что Инга не снизошла до объяснений, узнав, как были переведены ее ответы, но она при этом сжала руки в кулачки и даже сердито топнула ногой. Курт мог радоваться: его ожидала хорошая головомойка. И поделом! Он всех дразнил и всюду вносил раздоры. Вообще он был бесчувственным человеком, потому что вместо того, чтобы принять все близко к сердцу, только весело свистнул и тихо проговорил: