Ветер вересковых пустошей - Галина Евстифеева

И только иногда она была такой, как нынче, растерянной, несчастной девицей, совсем еще девчонкой, потерявшейся в жизни. Сердце старого вояки разрывалось на части, когда он смотрел на горе своей госпожи, никого дороже её не было в жизни Эврара. И теперь она плакала, словно и не княгиня, а простая девка теремная, размазывала слезы по лицу, припухшему, покрасневшему, тихонько всхлипывала.

И ведь всё началось здесь, в Фарлафграде. Во дворе отца ей тоже было не сладко, но никогда Горлунг так не плакала, тихо, безутешно, словно душу свою оплакивала.

— Не плачь, светлая, не надо, — тихо сказал Эврар.

Горлунг не ответила, лишь кивнула ему, и попыталась собрать всю волю в кулак и успокоиться. Быстро, словно слезы её были чем-то постыдным, вытерла она их, да только новые соленые дорожки катились по щекам, вопреки всем её усилиям. Они текли одна за другой, заставляя её нервно сглатывать, громко шмыгая носом.

— Кто обидел тебя, светлая? — спросил он, помолчав, видя, что она не успокоится.

— Никто, Эврар, никто меня не обижал, — прошептала Горлунг в ответ.

— Что же ты слезы льешь? — спросил он, улыбаясь ей по-отечески, так, словно сам знал ответы на все вопросы.

— Не знаю, Эврар, так плохо мне, словно нигде места для меня нет. Чужая я везде и всем. Никому я не приношу радости, — всхлипывая, шептала она в ответ.

— Не гневи богов, светлая, здесь любят тебя.

— Да, свекровь меня не обижает, да и свекор тоже, — нехотя согласилась она.

— Не обижают, ведь лучше тебя никого в подлунном мире нет, — уверенно сказал Эврар, чем вызвал улыбку сквозь слезы у своей госпожи, и, помолчав, добавил — Он поймет, он ведь еще молод. Наладится все.

— Молод, наладится…и ты туда же…, — как эхо повторила за ним Горлунг.

— Светлая, хочешь я убью рыжую? — внезапно предложил рында то, о чем задумывался уже давно.

— Нет, пускай живет, она мне не мешает. Он не любит меня не из-за неё, а потому что я такая чужая и чуждая, во мне изъян какой-то, я виновна во всем, не он.

Эврар молчал, ему нечего было сказать на это своей хозяйке. Он хотел потрепать её по руке в знак утешения, да не посмел, госпожа ведь. А Горлунг, не заметив этого, ухватилась за возможность кому-то высказать все, что накопилось на душе. И слова полились из её уст быстро, торопливо, словно все эти годы молчания, она их хранила именно для этого момента.

— Эврар, почему я несчастлива? Ведь я — княгиня, я должна быть счастливой, княгини не бывают другими, иначе как им княжить? Только тот, кто счастлив — справедлив. А мне так плохо, так гадко… — сказала Горлунг, и горько добавила, — наверное, потому что княжить мне негде, да я и не хочу более. Те слова отца, — она словно выплюнула это слово «отец», ибо не ощущала себя дочерью Торина, — будто убили во мне все, словно неживая я более, ничего не хочу, ушла радость из меня, забыли меня боги. Ушла бы я от него, отсюда, навсегда, не задумываясь, пошла бы искать себя, ответы на свои вопросы, да только идти мне некуда, да и не зачем. Не сбежать мне от себя, от мыслей своих тяжких. Так на душе темно, словно нет свету в мире больше,… — а потом задала Горлунг вопрос, что мучил её уже долгое время — зачем она мне лгала, учила меня тому, что не дано мне богами? Ведь у Суль был дар, зачем она внушила мне, что и у меня он есть? Раньше я жила и знала, зачем я хожу по земле, мне казалось, что я несу свет, исцеление, что я почти, как она, даже лучше, добрее что-ли. Хоть Суль и не понравилось бы то, как я применю знания, но я думала, что поступаю верно, по-доброму. Ведь её любили за красоту, а я не такая…, меня любить не за что, я хотела лишь, чтобы меня тоже заметили, хотела быть полезной. А оказалось, что лишь губила, сколько людей Хель забрала из-за меня? Много, больше, чем пальцев на руках. А теперь не осталось ничего. Веры нет. Жутко и страшно. Будто нет мне места нигде… Одна я… Совсем одна…

— Светлая, это пройдет, ты успокоишься, терзания отступят, боги дадут ответы на все вопросы. Светлая, … он не стоит терзаний, — заметил Эврар, сознательно меняя тему разговора, и, говоря, ей то, что давно хотел молвить, да не решался.

— Я знаю, что Карн не стоит этого, — тихо ответила она.

— Я не про супруга твою молвлю, — понурив голову, прошептал рында, — а про Яромира.

Горлунг удивленно подняла на него мокрые от слез глаза.

— Я же видел, как ты, светлая, смотрела на него, пока он был болен, — продолжил Эврар — ты полюбила его. Зря. Он не достоин. Всего лишь «Любостай», а ты — княжеская дочь, дочь воина. Я ведь вижу, что и сейчас ты о нем вздыхаешь, да только брось дело это. Не гоже это. Ты — княгиня, в почете ты здесь и благости, а он — беспутный, словно бог их Уд.

Горлунг нечего было ответить своему рынде, она понимала, что он прав, да только сердце не слушало доводов рассудка, память рисовала образ Яромира, такого красивого, его ласковый взгляд, ленивую улыбку. Она низко склонила голову, стараясь не показать Эврару, что никогда не забудет она Яромира.

Молодой князь сидел на ложе, любуясь на лежащую на нем Агафью. Её рыжие волосы были рассыпаны по меховой полости, нагое тело, словно светилось, приятно округлое, красивое, улыбка манила. Если бы не она, то какой безрадостной была бы его жизнь! А так Карн всегда знал, что Агафья ждет его в своем покое, скучает, рада ему в любое время. А какими ласками одаривала она его, словно сам Уд вселялся ночами в её тело!

Ну, и пусть, мать сурово хмурит брови, не одобряя его, пусть. Разве понять ей, строгой княгине Силье, что за радость несет ему Агафья? Нет, не понять. Мать всё носиться с Горлунг, словно с ребенком, надоели обе, такие надменные и смотрят на него, будто он совершает нечто недопустимое. За что мать так полюбила Горлунг? Видимо, та притворяется покорной и послушной, ах, если бы княгиня Силье знала, что за змею она греет на груди своей.

Агафья потянулась, красиво изогнувшись, улыбнулась, когда увидела, как при этом загорелись глаза Карна. Поманила его к себе, прижалась, оплела руками пухлыми. Ведь от него теперь зависит её жизнь, а Агафье нравилась в Фарлафграде. Она — любимая женщина князя, если бы не княгиня Силье, то она была бы меньшицей. Но Агафья и так не гневилась на богов, её нравилась и жизнь наложницы.

— Что тревожит тебя, мой лада? — спросила она у Карна, погладив нежным пальчиком складку, залегшую между его бровей.

— Ох, Агафьюшка, ты всегда, словно чуешь мое настроение, — прошептал он.

— Ты ведь мой лада, как может быть иначе?

— Если бы не ты, жизнь была невыносимой здесь, — прошептал Карн.

— Опять она? — спросила Агафья.

— Да, она, — нехотя согласился молодой князь.