Все течет - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Прямо, наверх, – шепнула Берта.
Лестница вела, очевидно, на чердак и была так узка, что, поднимаясь по ней, они касались противоположных стен локтями. И хотя не слышно было никаких звуков, чувствовалось, что где-то в таинственной глубине дома шла приглушённая жизнь: их ждали. Наконец Берта остановилась.
– Здесь, – сказала она и постучала кулаком в стену – и перед ними открылась дверь.
Чердак представлял собою – неожиданно – большую чистую комнату. Всё в ней было, однако, странно. Стены, вместо обоев, были плотно забиты досками, и войлок закрывал отверстие, где могло быть окно, но в самой крыше было отверстие-форточка, очевидно, для доступа воздуха. Лампа под зелёным круглым абажуром стояла на большом столе. Чайник кипел на спиртовке. На тарелках, около лампы, был нарезанный белый хлеб, колбаса и бледно-жёлтые кружочки лимона. Снизу долетали приглушённые стенами звуки музыки: там танцевали краковяк.
Трое мужчин и одна женщина поднялись из-за стола, приветствуя Берту. Они называли её «товарищ Надежда Сергеевна» и, видимо, были рады её видеть.
– Это Варвара, – сказала она, представляя Варвару, – она же – «звено Марго», а это, – Берта сделала жест в сторону незнакомых, – это исполнительный комитет партии.
Варвара вздрогнула при этих словах: она уже знала, что стояло за этим названием. Лицо её вспыхнуло румянцем, и сердце забилось: это было «святая святых» революции, а она, Варвара, была допущена видеть.
Конечно, не одна Варвара вспыхнула бы изумлением при этих словах, при этой сцене и перед этой группой людей. Это они руководили делом революции. Там, внизу, танцевал краковяк «сырой материал», здесь были воля и мозги революции. Варвара вмиг поняла поведение Берты внизу, и лицо её просветлело, смутное беспокойное сомнение улетучилось, вера была восстановлена.
– Ещё нет?.. – спросила Берта, не договаривая – чего.
– Ожидаем… с минуты на минуту, – ответили ей.
Началось чаепитие и разговор. Словно о делах обычного, текущего дня, говорили о будущем России, Европы и затем земель и народов всего мира.
Варвара ещё никогда не слыхала разговоров в таком масштабе. Всё казалось ей чудесным, сказочным. Город праздновал или спал, принимая завтрашний день как должное, в той же форме, как вчерашний. А здесь, на чердаке старого дома, уже решены судьбы этого «завтрашнего дня». Революция была делом бесповоротным и скорым, процесс начавшийся, который уже никто и ничто не остановит. Пять человек, в спокойной и сдержанной деловой речи, обсуждали будущие правительства, принципы будущей экономики, отношения между народами. Для Варвары, не искушённой тонкостями логики, человеческих схем и политических концепций, это был час откровений. Час, которого уже не забыть. Душа её, вспыхнув, тоже смотрела на два столетия вперёд, вдаль, в мир грядущего равенства и всеобщего счастья. Падали стены, исчезали препятствия – и жизнь расширялась, расцветала, для всех одинаково обильная и одинаково щедрая. Варвара включалась в отряд работников, кто, найдя подводные тайные течения, направил силы к изменению курса реки.
Разговор этот вёлся не в тоне восклицаний, предложений, догадок и проектов, нет. Это было похоже на спокойное обсуждение уже всем известных фактов. От этого проще, ближе, вернее казалось всё то, во что, собственно, почти невозможно было бы поверить в этом городе, в этот день, в этот час.
И всё же сердце Варвары сжималось, когда она поняла, что и «Услада», где сегодня давался бал, её хозяева и её гости, и Мила, сегодня в костюме маркизы, – все были обречены на гибель, спокойно и бесповоротно.
Послышались шаги за стеной: кто-то взбирался по лестнице. Все стали прислушиваться. В дверь два раза постучали. В комнату вошла молодая женщина. Все поднялись ей навстречу.
– Завтра, – сказала она, и это одно слово произвело на всех сильное и сложное впечатление. Но все молчали.
– Ну-с, Варвара, – обратилась к ней Берта, – теперь ты можешь отправляться домой. Я провожу тебя к выходу.
На тёмной лестнице Варвара спросила шёпотом:
– Но докторша Хиля знает, что у ней в доме?..
– Знает, – перебила её Берта, – конечно, знает.
– А если донесёт?
– Не посмеет. Она знает и то, что за донос убивают.
Утром Варвара не видела Берты: очевидно, та не вернулась домой. И каково же было удивление, можно сказать, потрясение Варвары, когда, возвращаясь из гимназии, она услыхала: «Экстра! Экстренный выпуск!»
Купив газету, она прочла, что жандармы Гденко и Кузьмин были застрелены в ресторане, где они завтракали. Убийцы схвачены.
А на следующий день в газете появился портрет той молодой женщины, что пришла на чердак со словом «завтра», и под снимком была надпись: «убийца».
Берты всё не было. Когда Варвара обратилась с вопросом к Полине, та, глядя в сторону, ответила, что m-llе Натансон нашла наконец должность гувернантки и уехала куда-то к Каспийскому морю.
Варвара больше не задавала вопросов. Первым её чувством была обида, что Берта так оставила её – без слова на прощанье. Но она знала уже наизусть свой катехизис. Революционер не имеет ни личных чувств, ни привязанностей. «Неужели мы расстались уже навсегда? Неужели я её больше никогда не увижу?» Но затем она поняла, что в ней говорило «личное чувство». Она покорилась приказу катехизиса, своей судьбе – и подавила его.
Это был последний урок, преподанный Бертой Варваре.
Глава XX
С душевным трепетом начала Варвара свою «активность» звена в цепи.
Учитель древних языков и чистописания – теперь для неё Коперник – был явно бесплодным растением в садах революции. Он пил, хоть и не помногу, но ежедневно, возвратясь из гимназии, и Варвара, «конспиративно забегая» за возможными поручениями, неизменно находила его за бутылкой дешёвого кавказского вина. Он говорил ей:
– Красное вино подогревает любовь к человечеству. Особенно кагор. Настоящий революционер должен пить.
Он беседовал немного с Варварой. В одно слово с Нечаевым, любя человечество, он предостерегал Варвару против любви к отдельным его представителям. Человечество же – в его словах – было лишь «идеей», туманным образом. Он просил передать Жаворонку-Круглику «моё почтение» и давал понять, что разговор окончен. Недоумевая, Варвара «конспиративно бежала» с передачей, надеясь, веря, что «моё почтение» – код и совсем иное значение имеют в революции эти слова.
Моисей же Круглик был замечателен.
Единственный сын, он являлся гордостью и отчаянием своих родителей. «Вы встречали что-нибудь подобное?» – восклицал отец.
В четырнадцать лет Моисей Круглик оставил гимназию, объявив, что самый базис математики, как её ему преподают, ложен, что необходимо также пересмотреть и первичные основания и определения физики, что законы механики, собственно, лишь описывают, но не вскрывают сущности явлений, и человек пользуется ими,
