Лицом к лицу - Александр Николаевич Кутатели
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На трибуне остался только Серго Кавжарадзе, остальным он приказал спуститься.
— Расходитесь спокойно, не все вместе! — кричал Кавжарадзе. — Они не посмеют стрелять в безоружных!
Он не закончил еще фразы, как заметил, что один из народогвардейцев установил пулемет на мусорном ящике и навел его на толпу.
Мгновение — и пулемет застрочил…
Кавжарадзе сбежал по лестнице с трибуны и тоже лег на землю. Пока он бежал, пуля пробила его кепку. Пули стучали по стволам и ветвям деревьев, напоминая солдатам бой в лесу.
Какой-то офицер успел перебежать аллею и уже собирался выйти на улицу, но народогвардейцы преградили ему дорогу.
— Я полковник. Я иду по делу в штаб. В саду оказался случайно, пропустите меня, — требовал он.
— Ложитесь, полковник! — крикнул ему народогвардеец.
В тот же миг пуля пронзила полковнику ногу, и он уже невольно припал к земле.
Возле трибуны истекал кровью раненый Петренко…
Слышались истерические крики. Женщины молили о пощаде, прижимая к себе детей. Кое-где в высоко поднятых руках мелькали белые платки…
Наконец Имнадзе свистнул, и стрельба прекратилась.
Тогда к трибуне, между лежавшими людьми, с маузером в руке двинулся штабс-капитан Авакян.
— Не вставать, не шевелиться! — кричал он. — Кто поднимется, пристрелю, как собаку!
Этот добровольный соглядатай бросался то к одной, то к другой группе лежавших, вглядываясь в лица. Он искал Кузнецова.
— Штабс-капитан, — обратился к нему Цахелашвили, — я врач, разрешите оказать помощь раненым…
— Не надо, и без вас окажут, — бросил ему Авакян и прошел дальше.
За ним следовали двое народогвардейцев. Увидя лежавшее на земле знамя с надписью: «Заря новой свободы», они стали топтать его ногами. Махатадзе схватил и поднял знамя высоко над головой.
— В кого стреляете? — кричал он громко. — В безоружный народ, в женщин и детей? Палачи! Позор и проклятие вам!
Один из народогвардейцев выругался и выстрелил в Махатадзе из нагана, Пуля попала в плечо. Вано зашатался и, выпустив из рук знамя, упал.
Снова затрещали выстрелы. Люди, приподнявшие было головы, опять прижались к земле.
Стрельба стихла лишь тогда, когда на город уже опустились сумерки.
Из сада начали выносит убитых и раненых.
Заметив, что часть сада, примыкавшая к Георгиевской улице, где ютились ларьки букинистов, не охранялась народогвардейцами, Кавжарадзе пробрался через густой кустарник к железной ограде. Сильные мускулы, ловкость и спортивная тренировка помогли ему быстро перелезть через железную решетку. Он стремительно пересек узкую безлюдную улицу и вбежал в ворота ближайшего дома.
— Товарищ, уступите мне вашу фуражку, — обратился он к студенту, шедшему ему навстречу.
Студент остановился, удивленно посмотрел на незнакомца, задумался на мгновение, потом решительным движением руки сорвал с головы фуражку.
Кавжарадзе надел ее поглубже, передал свою кепку студенту, вышел снова на улицу и направился к Авлабарскому мосту.
В ОЖИДАНИИ ВОЙНЫ
…И вся зелень была исполнена напряженного стремления расти, развиваться, поглощать свет и воздух, претворять соки жизни земли в краски, запахи, красоту, ласкающую сердце и глаза. Жизнь везде побеждает. Жизнь все победит.
М. Горький
1
Весна в том году выдалась ранняя. Дни стояли теплые, солнечные.
После обеда солдаты вынесли проветрить свои постели. Растянувшись на матрацах, они грелись и нежились на солнце. От избытка молодых сил некоторые затевали борьбу, бегали вперегонки, играли в чехарду.
Корнелий глядел на раскинувшиеся по склону горы Верийские сады, на цветущие абрикосовые, персиковые и вишневые деревья, окутанные нежным сиренево-голубоватым туманом. Бурно наступавшая весна пробуждала в душе стремление к прекрасному, опьяняла своими ароматами, баюкала ласковым веянием весеннего ветерка, звала куда-то вдаль.
Предавшись сладостным мечтам, Корнелий представил себе Нино среди цветущих деревьев…
По голубому небу плыли белые облака и собирались за горой, поминутно принимая новые и новые причудливые формы. Они то громоздились грозными замками, то превращались в сказочных воинов, то становились похожими на диковинных чудовищ.
Склоны гор были покрыты изумрудным бархатом молодой травы. На ветвях деревьев и виноградных лозах набухали и распускались почки, трепетали молодые листья, походившие на крылья бабочки, только что покинувшей кокон.
Над цветущими деревьями с веселым щебетом порхали птицы.
Все живое в природе пробуждалось к новой жизни. Земля цвела. И в эти погожие, солнечные дни так не хотелось сидеть в душной казарме, думать о войне, готовиться к ней!
2
Сегодня Корнелий и его друзья были дневальными по конюшне. Они вычистили стойла, подмели пол, вынесли навоз и, задав корм лошадям, легли на сене в углу конюшни.
Корнелий дочитывал вслух последнюю главу романа Флобера «Саламбо», принесенного с собой из дому. Григорий Цагуришвили лежал, устремив взгляд в потолок, а Сандро Хотивари и Петре Цхомелидзе не спускали глаз с Корнелия. Все они глубоко переживали описание пыток, которым подвергся полководец Мато. Их потрясла картина его гибели, когда, уже полуживой, он упал у ног любимой женщины, дочери Гамилькара, Саламбо, и жрец Шагабарим рассек ему грудь ножом, чтобы вырвать еще трепещущее сердце и поднять его навстречу лучам заходящего солнца. Когда Корнелий кончил читать, Григория, Петре и Сандро охватило какое-то оцепенение: они долго не могли вымолвить ни одного слова. Образ полководца-мученика безраздельно овладел всеми их мыслями и чувствами.
Когда Корнелий, Сандро и Петре стали наконец, перебивая друг друга, обмениваться впечатлениями о книге, Григорий продолжал молчать и, нахмурив густые брови, лишь шевелил губами, словно решал про себя какую-то задачу или пытался вспомнить давно забытую строфу. Он что-то записывал в блокнот, опять шептал, снова писал…
Вечером друзья слушали его новое стихотворение. Запустив свои тонкие пальцы в длинные, густые волосы, Григорий вздохнул и начал читать:
МАТО
Метнул я взоры, как два сапфира,
Теперь судьбу я могу распознать.
Стер с чела помазанье миррой,
Предал забвенью родину, мать.
Танит и Иштар… Сгиньте вы, боги,
Идолы рухнут в прах и тлен.
Лишь время с ножом ждет меня на дороге,
Как ждал Мато коварный Карфаген.
Боги — лишь бред больной, ничтожный,
Они для меня провалились в мрак,
Тысячи песен во мне тревожных…
Не стану я ползать, как червяк.
Грязные трупы несет мне ныне
Былое, и войны, и жизни река.
Как раненый лев
