Лицом к лицу - Александр Николаевич Кутатели

Там он застал нескольких членов сейма и Илариона Дзнеладзе, продолжавшего разговор, начатый в саду с Кипиани. Огромный и грузный, словно буйвол, со старательно закрученными кверху усами, он наседал теперь на председателя сейма Евгения Гегечкори.

— Нет, Евгений, это уж слишком! Нужно их сейчас же разогнать. Потом будет поздно. Они, эти солдаты, грозят камня на камне не оставить от Тифлиса…

— Ничего они не сделают, — успокаивал его Гегечкори.

Народная гвардия была сформирована из членов меньшевистской партии. По сравнению с солдатами регулярной армии народогвардейцам выплачивалось более высокое жалованье, их лучше одевали и кормили. Между меньшевистскими лидерами и командирами народной гвардии существовали товарищеские, почти панибратские отношения. Этим и объясняется, что Иларион Дзнеладзе так бесцеремонно разговаривал сейчас с председателем правительства, обращался к нему на «ты», вмешивался в государственные дела.

В бюро то и дело, запыхавшись, забегали какие-то люди и приносили все новые и новые сведения о митинге в Александровском саду:

— Они разоружили посланных нами милиционеров… Собираются идти к Метехи — освобождать заключенных…

В кабинете все говорили и кричали. Каждый высказывал свои соображения, какие меры против митинга должно принять правительство.

— Прекратите этот базар! Дайте работать! — крикнул сидевший здесь же худой, желчный Ной Рамишвили и предложил лишним выйти из кабинета.

В это время появился Верещак.

За Верещаком вошли Кипиани, штабс-капитан Авакян и еще несколько военных.

— После митинга большевики собираются выйти в город, — доложил Кипиани.

— Хотят разогнать сейм, — добавил сотрудник особого отряда, одетый в штатское.

— На митинге присутствуют Кузнецов и бакинские большевики, — сообщил Авакян.

— Как?.. Бакинские большевики?..

— Господа, поменьше паники, — обратился к собравшимся Евгений Гегечкори. — Запрем их в саду — и все.

— Нет, запереть — это мало! — крикнул Рамишвили и отдал приказ Верещаку: — Разогнать! А если не подчинятся, применить оружие!

Член исполнительного комитета Тифлисского совета Ребрух испуганно взглянул на Рамишвили.

— Мне кажется, — забормотал он, — что это нецелесообразно… Разгонять митинг не следует…

— А я считаю, что целесообразно! Пожалуйста, не мешайте нам. Я хорошо знаю большевиков и все их уловки. Они умышленно созвали митинг в день открытия сейма. Они хотят сорвать нашу работу. Но мы не допустим этого. Разогнать митинг! — повторил Рамишвили свой приказ.

— А я продолжаю оставаться при своем мнении — разгонять митинг не следует, — нерешительно возразил Ребрух, слывший среди тифлисских эсеров «левым».

Рамишвили вспыхнул и, быстрыми шагами подойдя к Ребруху, стал кричать ему прямо в лицо:

— А что же вы прикажете?! Эти демагоги всячески нас поносят, призывают свергнуть Закавказский сейм, угрожают анархией, готовят кровопролитие, а вы рекомендуете нам сидеть сложа руки! Может быть, прикажете передать власть большевикам? Знаем, знаем мы, что вы за птица! Из этого же гнезда. Подождите, доберемся и до вас!

Ребрух от растерянности ничего не смог ответить. Он перевел вопросительный взгляд на Верещака. Все молчали. Рамишвили еще раз повторил свое приказание:

— Сейчас же разогнать митинг! Всякие возражения излишни!

— Слушаюсь! — ответил, вытянувшись и опустив руки по швам, Верещак.

После недолгого совещания члены правительства направились на открытие сейма, а начальник штаба по охране города — к себе в штаб.

Вернувшись в штаб, Верещак вызвал трех офицеров — Имнадзе, Кипиани и Николадзе. Он приказал им взять с собой семьдесят пять народогвардейцев и отправиться в Александровский сад. Туда же пошел и член исполкома Тифлисского совета эсер штабс-капитан Авакян; он получил особое задание — разыскать и арестовать Кузнецова.

3

Во дворе штаба торопливо собирались народогвардейцы. Они опоясывались патронташами, щелкали затворами, заряжали на ходу винтовки, наспех поправляли обмотки на ногах и бежали, чтобы встать в строй.

Пешеходы на Головинском проспекте останавливались, провожали взглядом отряд народогвардейцев, направлявшихся с красным знаменем к Барятинской улице.

Когда отряд приблизился к Александровскому саду, разговоры в рядах смолкли.

— Куда это они? Что случилось? — спрашивали друг друга прохожие.

Так в напряженном молчании, народогвардейцы подошли к воротам сада.

В это время с трибуны говорил старый большевик Нико Паркадзе, много лет пробывший в сибирской ссылке. Одет он был в бушлат, седая борода его кругло подстрижена. Густые брови свисали над добродушными голубыми глазами. Речь старика была образна, остроумна. Даже Маринэ, которая, несмотря на свое горе, пришла на митинг, улыбалась его шуткам. Заметив ее в толпе, Махатадзе с трибуны кивнул ей.

— Товарищи, — говорил старик, — правители Закавказья после кровавой бойни, учиненной в Шамхоре, сбросили с себя маски демократов. Идут массовые аресты. Власти громят и закрывают большевистские газеты. Теперь уже всем ясно, что они изменили революции, предали ее капиталистам и помещикам, как Иуда за тридцать сребреников. Это они оторвали Закавказье от революционной России. Это их вина, что народ остался без хлеба. Если кому сейчас у нас живется хорошо, так это помещикам, торговцам, спекулянтам, кумовьями которых стали меньшевики. Они защищают их интересы, а не интересы рабочих и крестьян! Поэтому-то и аплодируют все эти тунеядцы каждому слову меньшевистского бога — Ноя Жордания. Он, Ной Жордания, вроде как бог в трех лицах — бог-отец, бог-сын, бог дух святой, — олицетворяет в себе три контрреволюционные партии: меньшевиков, обманувших и предавших рабочих и крестьян, национал-демократов, состоящих из промышленников, купцов и помещиков, и федералистов — генералов без армии, за которыми бредет несколько десятков разорившихся дворян и трусливых интеллигентов… Бывает и такой бог, говорят у нас в народе, которого даже телята лижут.

Смех, вспыхивавший то и дело в толпе, слился в общий хохот…

Вдруг смех оборвался. Толпа пришла в движение… Некоторые кинулись к выходу. В сад вошел отряд народогвардейцев…

Кавжарадзе, узнав своего старого знакомого Имнадзе, стал с трибуны делать ему знаки: «В чем дело?»

Имнадзе успокоил Кавжарадзе:

— Ничего, продолжайте. Куда вы? Остановитесь! — крикнул он вслед убегавшим.

— Товарищи, успокойтесь! — раздался чей-то голос с трибуны. — Это солдаты Грузинского полка. Они пришли послушать…

— Нас послушаете! — буркнул про себя Дзнеладзе.

— Ура! — раздались приветственные крики.

Люди, бросившиеся к выходу из сада, вернулись назад. Перед трибуной снова стояла тысячная толпа. Над ней реяли красные знамена…

Слово было предоставлено Вано Махатадзе.

— Сегодня, — начал он, — меньшевики, мусаватисты и дашнаки готовят могилу завоеваниям революции в Закавказье. Но неужели, товарищи, вы позволите им уничтожить Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов…

А тем временем отряд народогвардейцев разворачивался вдоль садовой ограды, отрезая собравшихся в саду от Барятинской улицы.

Почти одновременно с первым отрядом с нижней стороны сада вошел другой отряд. Махатадзе увидел у них пулемет и шепнул Кавжарадзе:

— Предательство!..

Кавжарадзе обернулся, чтобы что-то сказать народогвардейцам. Но едва он успел крикнуть: «Товарищи!», как Имнадзе выстрелил вверх из нагана…

И вдруг грянул залп. Правая рука Имнадзе так и осталась поднятой в воздух. Он был бледен…