На одном дыхании! - Татьяна Устинова

– Кто был у тебя после моих архаровцев? Ну?! Кто-то же наверняка был! Давай, давай, вспоминай! Шевели мозгами!

Совершенно несчастная Олеся Светозарова шмыгнула раскисшим носом, подхватила кошку Дженнифер и прижала ее боком к выдающейся атласной груди.

– Кто был, кто был… Откуда я…

Прохоров слегка надвинулся на нее, и она забормотала:

– Сейчас, сейчас, Дрюнечка, миленький… Ну кто, кто… Прислуга Райка была, это ясен пень, она каждый день бывает, только в будуар я ее ни-ни, не пускаю. Герка был, ну массажист. Но он всегда внизу ошивается, я его наверх не приглашаю, нечего ему там делать. Потом Ксюха заезжала на крэпы…

– Куда заезжала? – не понял Прохоров.

– Ко мне, – честно ответила Олеся, стараясь быть полезной, – на крэпы.

– На какие крэпы?!

– Дрюнь, ну крэпы по-французски – это блинчики, ты что, не знаешь? На крэпы с лососем Ксюха притащилась, и с ней Светка. Мы потом поехали Лере подарок покупать. – Тут Олеся засмеялась. – Но так ни шиша и не купили, представляешь? Зависли в «Тайском воздухе», а потом Светке ее папик позвонил, и мы все вместе в «Дом на берегу» свалили, а там кальянчики всякие, потом еще Зарина со своим новеньким подъехала, а Светкин папик нажрался в жопу и свой «Хаммер» где-то приложил не по-детски! Ладно бы еще водила, а то ведь сам, своими руками…

– Стоп, – заорал Прохоров, – стоп! Кто мог забрать у тебя кольцо?! Светка?! Ксюха?! Папик?!

– Ай ладно! Ну что ты городишь?

– Тогда кто?! Кто еще приезжал?! Только после, после фотосессии?!

– Володечка приезжал, – выпалила Олеся. – Точно, Володечка, бедненький, он потом умер так неожиданно…

– Я знаю, что умер, – перебил Прохоров, и в спине у него стало холодно. – Ты показывала ему кольцо?

Олеся смотрела на него во все глаза – так он изменился за одну секунду. Постарел и осунулся.

Надо же, как бывает. Был молодой импозантный мужчина, а стал древним стариком.

– Ну? – повторил Прохоров. – Показывала? – И подумал – от ее ответа зависит жизнь.

– Не помню, – небрежно сказала Олеся. – Кажется, да.

Отыскав валокордин, Глафира на глаз накапала в стаканчик и подала старухе. Та выпила.

– Поди, там у меня в саквояже… нитроглицерин… в карманчике… подай.

Глафира побежала, отыскала нитроглицерин.

– Никогда в жизни ни копейки не дал, – монотонно и горестно говорила старуха, причмокнув бескровными губами, как будто сосала леденец. – Ни одной копеечки он Марине никогда не давал! А она гордая. И сильная. Не просила. А если, говорит, Верочка, он и принесет, ничего мне от него, иуды, не надобно!

– Разлогов – иуда? – уточнила Глафира.

Старуха кивнула и закрыла глаза. Глафира пошла к ящику с лекарствами и накапала себе валокордину тоже. Руки у нее тряслись.

Что такое ты мог натворить, подумала она и залпом проглотила вонючую жидкость, от которой ее моментально затошнило. Кем ты был, Владимир Разлогов?!

– А ты ей так и ляпнула, безмозглая, – мол, знаю, что давал, знаю, сколько давал! А вот что он ей давал! – и тут бабка сложила из узловатых пальцев неправдоподобно огромный и уродливый шиш.

– Да… – пробормотала Глафира, подошла и села рядом со старухой, – но я-то знаю…

– Чего ты знаешь?! Чего такое ты знаешь?! Как инвалида растить?! И каково это, тоже знаешь?! Одной, без помощи-поддержки?! День и ночь в поте лица вкалывать?! А она талантливая! Вам всем не чета!

– Вера Васильевна, – выговорила Глафира, стараясь смотреть только на коробку с имбирным печеньем. Все остальное кружилось у нее перед глазами, вертелось и ходило ходуном. Сердце тоже ходило ходуном. – Вы говорите… о ком? Кто растит инвалида?..

– Марина, – горько вымолвила старуха. – Она ребеночка-то дождаться не могла, так радовалась, так хотела! А пес этот твой избил ее смертным боем. Вот мальчонка-то и родился убогим. Ну тут пес, ясное дело, с ней разженился, а с тобой снюхался. А Мариночка одна этот крест несет. И никто, никто ей никогда не помог, что там копейки, полушки не дал!..

«Все, – подумала Глафира. – Вот теперь уж точно все. Моей жизни пришел конец. Больше ничего и никогда не будет».

– И не смей ты никогда в дом к нам являться! – с сердцем, но тихо попросила старуха. – Чтоб близко к Марине не подходила! Слышишь ты меня, девка? Или в курином обмороке пребываешь?

И она искоса взглянула на Глафиру. Та некоторое время сидела, не шелохнувшись, уставившись на коробку с имбирным печеньем. Потом вдруг замотала головой, повернулась к старухе и схватила ее за руки.

– Вера Васильевна, – заговорила она отчаянно, – послушайте!.. Я точно знаю, что Разлогов все время давал Марине деньги! – Бабка хотела возразить, но Глафира не дала ей этого сделать. – Да, да! Мне наплевать, верите вы или нет! Но он платил постоянно и помногу! Я никогда не понимала, за что! Но не спрашивала, это ведь его жизнь, а не моя, я-то появилась уже потом, потом!

Зачем-то она потрясла бабкины руки, тяжелые и холодные.

– Он никогда, никогда не говорил мне о ребенке!

– Как же тута скажешь-то? Я, мол, своего сыночка сам уродом сделал, а потом сам же его, сироту, на произвол судьбы спокинул!

– Этого просто не может быть! – Глафира выпустила бабкины руки, наклонилась вперед и схватила себя за волосы. И забормотала лихорадочно: – Хотя тогда за что он платил? И так много?! Откупался? Никак, никак… Господи, разве так можно?..

– Погоди, девка, – сказала старуха, пожалуй, с сочувствием, – не убивайся ты так!

– Откупался? – бормотала Глафира. – «Только вперед? Прошлого нет и больше никогда не будет… Все, что осталось позади, отработанный материал!»

– Погоди, погоди, девка…

– Но ведь за что-то он ей платил! Все время, постоянно! И так много! Выходит, за ребенка? За изуродованного ребенка?!

– Да ни копеечки он ей не дал! Ни одной!

– Замолчите! – закричала Глафира страшно. – Немедленно замолчите!

Она выскочила из дома и побежала по дорожке – куда, зачем? Разве теперь можно убежать от того, что только что Разлогов с ней сделал? От нового, ужасного знания? От Разлогова, который перестал быть Разлоговым и стал просто мерзким, отвратительным человечишкой?! Глафира все шла по дорожке в лес. Уйти бы далеко-далеко и больше никогда не возвращаться! Ногам было мокро, и ледяной ветер задувал в пиджак, который она надела, потому что ей очень нравился разлоговский запах.

Однажды где-то здесь они смотрели лосенка. Трогательного, губастого лосенка, который объедал листья, а потом вдруг удивленно уставился на них. Мать где-то рядом ходит, сказал тогда Разлогов.

Значит, все это время – и когда смотрели лосенка, и когда клали печь, и когда подтирали за щенком лужи, и когда скучали на протокольных мероприятиях, и когда собирали чемоданы, чтобы лететь на море, – он… знал?! Знал, что где-то пропадает мальчик, его собственный сын. Пропадает потому, что его отец, вот тот самый, что смотрел лосенка и ездил к соседу, державшему лошадей, – чудовище? Отвратительное еще и потому, что так своей вины никогда и не признало?! Откупалось, платило – но никогда не каялось?!