Венецианский аспид - Кристофер Мур

– Джессики годные штучки, ну? – произнес Харчок.

– Полчаса назад ты считал ее мальчишкой, а теперь она годная?

– Ты ее дрючил, Карман?

– Нет, я по-прежнему безутешен после Корделии, а Джессика все равно помолвлена, хоть с обещанием ее могут и подвести. Но нет, я ее не дрючил.

– Потому что Лоренцо на тебя рассердится?

– Нет, потому что я дал слово призраку Корделии.

– Я однажды дрючил призрака. Нормально было, пока я не испугался. Ты ее дрючил?

– Нет, я ее не дрючил. Я был мертвый. Ну, не совсем мертвый, но нездоров. Ранен. Предан, унижен, сильно надруган, несколько обуреваем черной меланхолией[178].

– Да, похоже, годна. А ты дрючил черный мел до колик?

– Нет, обормот, я не дрю… – И я вывалил на него всю свою историю – от того момента, когда отправился к Брабанцио, до замурования в подземелье и сенаторова признания в том, что это он убил мою Корделию, рассказал о страхе и своей покорности Вивиан, о том, сколько времени провел в темноте, и в живых меня держала только жажда мести да беспокойство о благополучии тупоумного великана. И хоть я понимал, что он не за всем успевает, я знал – он все запомнит, как с ним это бывало обычно, а мне нужно было ему это рассказать. И я рассказал – и о побеге из темницы, о том, как меня спасла и выходила Джессика. Рассказал о нашем сговоре отомстить за все несправедливости, о том, как переоделся евреем, хотя Харчок был знаком всего с одной еврейкой в жизни – Филлис Терр, хозяйкой ссудной кассы в Лондоне: она ему давала задувать свечки на меноре каждое Рождество – тем самым они отмечали рождение младенца Иисуса, – поэтому пришлось заодно пояснить, что евреи – это люди в желтых шляпах. Рассказал о нападении на Лоренцо и Саланио, о том, как Вив меня спасла и, несомненно, прикончила Родриго.

И когда я не умолкал уже час, и мы описали в шлюпке круг и вернулись ко входу в гавань Генуи, Харчок сказал:

– Потрясно, Карман! Ты дрючил русалку.

Отчего я немедленно пожалел, что оставил Кукана sans палки в ларце в Бельмонте, – им я мог бы отдубасить крупного обалдуя по голове и плечам за то, что упустил ятую суть. Подумал было, не пустить ли мне в ход мешок сокровищ Джессики – но тут под нашей лодкой проскользила черная тень.

– Ох нет, – сказал я.

Харчок проследил за моим взглядом за борт, посмотрел, как русалка с одного борта передвинулась к другому, отчего лодка опасно закачалась.

– Карман?.. – начал Харчок.

Я перегнулся через борт, стараясь не упустить ее из виду, а она выплыла из-под лодки ярдов на пятьдесят, развернулась и двинулась обратно к нам.

– Нет… – сказал я воде, стараясь отправить Вив команду картинкой у себя в уме. – Только не этот. Не ешь его.

– Карман, – сказал Харчок. Голос его уже звенел тремоло ужаса. Он привстал, и я схватил его за рубаху и вновь усадил на банку. – Карман?..

– Нет, этого не надо. Нет! – рявкнул я воде, напрягая все свои мысли, чтобы до твари дошло. – Это друг. Друг. – Понимает ли вообще ядовитое существо, что это значит? Но я почуял нечто вроде ответа, непонимание, смятение, быть может – вопрос, образ в ослепительной голубизне, которую я наблюдал во тьме и раньше.

Что бы оно там ни получило, но существо остановилось ярдах в пяти от шлюпки – после чего вынырнуло и поднялось над водой, высотой с высокого человека и такое черное, что едва не впитывало свет. Толстое змеиное тело – ибо Вивиан была змеем, гадом, аспидом, – голова – челюсти – широкие и квадратные, по обе стороны – длинные усы, ноздри хлопали, раскрываясь и втягивая воздух, слышимо, но по сторонам шеи у нее виднелись еще и жабры. У нее были короткие ручки – передние лапы с перепонками меж пальцев, а на кончике каждого черного отростка, длиной с лезвие моего кинжала, торчало по тонкому полупрозрачному когтю, похожему на иглу. И с них капал млечный яд. Она зависла поодаль от нашей лодки – стоймя ее удерживали нижние лапы, которыми она гребла, и огромный хвост, которым болтала под водой, – и разглядывала нас изумрудными глазами, вправленными по бокам ей в голову, блестевшую на солнце, в кожу, не чешуйчатую, а гладкую, как у маленьких китов, которых венецианцы зовут черными гриндами. Она поворачивала голову из стороны в сторону, дабы получше нас рассмотреть, а потом скользнула обратно в море и нырнула в глубину. И больше мы ее не видели.

– Карман? – произнес Харчок, и тревоги в голосе у него больше не звучало.

– Что, парнишка? Не бойся. Она тебя не обидит.

– Карман, это никакая не русалка.

– Нет, парнишка, не она. Я не знаю, что это было. – Но я, конечно, знал. Я ж англичанин, нет? Я воспитан в лоне церкви, правда? А во всей Блятьке и полудюжины церквей не наберется, где на витражах, гобеленах или запрестольных образах нет портрета Святого Георгия и его ебаного дракона.

И тут Харчок заговорил таким голосом, которого я не узнал:

– Хан не велел мне – под страхом смерти – рассказывать кому-то из чужих о черных драконах, кои людям были богами и чей яд можно возгонять до черной смолы, от которой людские головы идут кругом, точно в самой приятной грезе. Однако стоило нашему каравану покинуть царство Хана, как я уплатил деревенскому рыбаку за то, чтоб он выловил мне очень маленького, может, только что вылупившегося змееныша, коего мне удалось тайком провезти в Венецию в котомке, в мокром тряпье, пока мы пересекали пустыню.

– Что это, Харчок? Чья это повесть?

– Со мной в камере мужик сидел. И на судне он был, когда его потопили. Он весь был песьи ятра, Карман, такие байки травил хорошие, почти как ты.

– Греби, Харчок. На маяк.

– Мы Пижона заберем и эту девчонку, которая как пацан?

– Нет, дурацкий ты дурак, мы вытащим из тюрьмы твоего сокамерника.

– Потрясно! Ты ему тогда расскажешь, как дрючил дракона.

Действие IV

Чудовище с зелеными глазами[179]

И если гад какой его внушил вам,

Пусть небо проклянет его, как змея!

Явление восемнадцатое

Плащ, кинжал, плат и вуаль

Антонио Доннола, венецианский купец, выглянул со своего балкона на Венецианскую гавань и на миг задумался, сразу ли прикончит его падение с четвертого этажа на брусчатку или он еще подержится за жизнь немного, сломанный и весь в крови, а издохнет только потом. Он размышлял не о самоубийстве, а о том, как отреагирует Яго, вернувшись с Корсики и обнаружив, что эта часть их сговора по замещению вакантного места Брабанцио в сенате пошла до жути наперекосяк. Перед насилием однозначно возникнут вопросы, и хотя мужеством своим Антонио был отнюдь не знаменит, он позволит гневу Яго обрушиться прежде, чем пожертвовать своим прекрасным мальчиком Бассанио.

– Дурацкая голова, значит?

– Так точно, – ответил Бассанио. – Вроде той, что бывают на конце арлекинского жезла на Карнавале, только вот палки не было. Прошу вашего прощения, Антонио. Меня уверили, что ларец – тот самый. Саланио это выяснил и послал мне весточку с гондольером.

– С гондольером?

– Тот показал мне кинжал Сала в доказательство того, что сообщение подлинное. Они, должно быть, подменили ларцы после того, как Сал и Лоренцо отправились на Кипр. – Бассанио вышел к Антонио на балкон и сжал ему плечо. – Я отплачу вам, честное слово. Я вам все верну.

Не вернет, само собой. Три тысячи дукатов? Бассанио не увидит такой суммы, как своих ушей без зеркала, если на ней не женится. Крепкий симпатичный молодой человек, не вполне малоумный, но купец из него говенный. Если б не покровительство Антонио, мальчонка бы давно побирался на улицах. Может, Яго был прав – стоило самому уплатить за сватовство к Порции, самому забрать место в сенате, а не так кардинально просрать весь процесс. Пригрозить стряпчему-другому, как и предлагал солдат. Но теперь слишком поздно. На собственное сватовство у него больше нет средств. О, до выполнения обязательства перед Шайлоком у него еще несколько недель – хотя бы одно судно успеет вернуться. Дохода с него хватит покрыть долг, но вот еще трех тысяч дукатов плюс денег на устрашение стряпчих ему уже не собрать. А Яго, он был уверен, порекомендовал бы именно это. Отправить весточку на Корсику? Объявить, что их Крестовый поход проигран, не начавшись, смириться с потерей трех тысяч дукатов и прекратить интригу Яго, пока та не зашла слишком далеко?

Он снова посмотрел на брусчатку. Быть может, все окажется быстро и безболезненно. Наверное, стоит сходить к мессе, привести в порядок душу, потому что, когда Яго вернется и узнает, какое бедствие их постигло, кто-то непременно умрет.

– Гондольер, значит? А вы сможете его опознать?

– В ту же секунду, как увижу, – ответил Бассанио. – Я счел его вестником моего счастливого будущего, а потому лицо запомнил твердо.

– Тогда отыщите его. Как зовут, где живет. Приведите сюда. Предложите подкуп, если нужно.

– Так и сделаю, добрый Антонио. Так и сделаю.