Венецианский аспид - Кристофер Мур

– Карман, они забрали Пижона, – сообщил тот.

– Я знаю, парнишка, мы его вернем. Джесс, ступай на пьяццу и выкупи его у целовальника. А я с Харчком и золотом пойду к лодке, там будем ждать.

– С золотом? С сокровищами моего отца ты никуда не пойдешь.

– Нельзя, чтоб девушка одна бегала по чужому городу с мешком золота и драгоценностей, правда же? Ну или ты оставайся с Харчком, а за Пижоном я сам схожу.

Она оглядела гигантского дурилу с ног до головы и отдала мне кожаный мешок.

– Лодку отгони чутка, если патруль появится. Я помашу тебе с мола – подгребешь и заберешь.

– Значит, парень – девка? – спросил Харчок.

– Джесс – это Джессика, – пояснил я. – Поклонись даме как следует.

– Моя госпожа. – Харчок послушно склонился. – Значит, не мой сын, да?

– Нет, сам же видишь, раз она ятая девчонка и всего лет на десять моложе тебя, то она не твой, блядь, сын. – По временам я забываю, до чего непробиваемо туп мой подмастерье. Но снова орать на него после такого долгого перерыва было приятно.

– А тогда можно, я хоть одним глазком тебе на дойки гляну?

– Нет, я не обязана тебе ничего доказывать.

– Ох, да он не доказательств просит. Он это у всех девчонок спрашивает.

– Дай мне десять дукатов из мешка, – сказала Джессика. – Пойду снова покупать твою макаку.

– Пижону нравится кусать дам за бюст, – сообщил Харчок. – Иногда за попу.

Я кивнул, отдавая ей монеты.

– Будь, пожалуйста, осторожней. Держи на поводке и не подпускай к шляпе. У него к ним слабость. Встретимся у лодки, а потом Харчок догребет нас до какого-нибудь места на побережье, там и заночуем на берегу или где-нибудь. До завтрашней ночи продержимся. Мне сдается, в Генуе с обезьяной и этим слюнявым битюгом нам будет ненадежно.

– Не дождусь, когда приедет Лоренцо и спасет меня от вас, жалких мерзавцев, – сказала Джессика, повернулась на каблуках и зашагала к городу.

– Кто такие Лоренцы? – просил Харчок.

ХОР:

А на острове Корсика, в портовом городе Бастия некогда капитан Микеле Кассио, ныне лишенный звания, должности и расположения своего генерала, оплакивал свою судьбу и куксился за столом у себя на квартире. Но тут его навестил Яго – под предлогом утешенья.

– Я вина принес, – объявил Яго, входя в двери и даже не постучав.

Кассио застонал.

– Нет, дьяволу опьянения заблагорассудилось уступить место дьяволу ярости. Один порок повлек за собой другой, чтобы тем сильней я мог себя презирать[162]. Никогда! Ни за что не стану я больше пить. Доброе имя, доброе имя, доброе имя! О, я утратил мое доброе имя! Я утратил бессмертную часть самого себя, а то, что осталось, – звериное. Мое доброе имя, Яго, мое доброе имя![163]

– Я знаю, – ответил Яго. – Я вам мозги имал. Я не принес вина. Ей-богу, я думал, что вы ранены! Вот это была бы история. А то – доброе имя! Подумаешь, какая важность! Доброе имя – выдумка, чаще всего ложная. Не с чего ему быть, не с чего пропадать. Ничего вы не потеряли, если сами себе этого не вдолбите[164].

– Нет, раны нет. Сказать вам правду, я помню множество всяких вещей, но ничего не помню ясно[165]. Я опечален тем, что ваш заместитель, добрый Родриго, убит, но сие деянье совершил не я. В этом я уверен. Но сам тот факт, что я не помню, – оскорбленье моего доброго командира. Я скорее попрошу, чтобы он презирал меня, чем обману такого отличного начальника, явившись таким легкомысленным, пьяным и бесстыдным офицером! Напиться и заболтать, как попугай, и затеять ссору, бушевать, ругаться и высокопарно разговаривать со своею собственною тенью…[166]

– Добрый Кассио, вы слишком уж суровый моралист. Грех случился с вами не ко времени, не к месту, не к условьям здешним, но раз уж, к сожалению моему великому, так вышло, то надо вам исправлять положение[167]. Родриго вы не убивали, так что полно, полно! Хорошее вино – славный, близкий друг, если им пользоваться разумно; не поносите его больше[168]. Подумаешь, побуйствовали ночь и все забыли. Ступайте к мавру, попросите – и он вас восстановит в должности.

– Ходил, просил, но он мне отказал.

– Так сходите еще раз. Жар гнева его уж наверняка остынет, подлинного убийцу Родриго найдут – Отелло примет вас. Кто скажет, что вы не защищали Родриго, когда на него напали? Вообще-то так возьмите и скажите. Мавр – истинный солдат, ему известно, что победа – не всегда награда за доблесть. Ступайте к нему.

– Он меня не примет.

– Понятно. – Яго почесал в бороде, словно бы раздумывая, и походил по комнате, затем вскинулся, будто его поразило всем значеньем крайне веского решенья. – Полноте, дорогой мой! Ведь есть же способы задобрить генерала. Сейчас он вас отставил, рассердясь, но это – наказание скорее по высшим соображениям, чем по недоброжелательству; совершенно так же, как если бы кто прибил свою безобидную собаку, чтобы устрашить грозного льва. Походатайствуйте перед ним, и он – ваш[169]. Вот что вам надо сделать. Настоящий генерал сейчас у нас генеральша[170]. Я в этом убежден, потому что он весь отдался созерцанию ее прелестей… Эта женщина так любезна, и у нее такой благословенный богом нрав, что она сочтет грехом не сделать больше того, о чем ее попросишь[171].

– Она меня знает – и всегда была ко мне добра.

– Так и ступайте к ней. Расскажите ей все без утайки, просите ее, и она вам поможет вернуться на должность… Молите ее наложить лубки на разлом между вами и мужем ее, и – готов поставить все свое против любой пустячной суммы – вы с ним еще сильнее сдружитесь, чем прежде[172]. Встретьтесь с нею наедине, подальше с глаз Отелло, дабы ваш случай она ему представила как бы без подсказок. Будьте честны и правдивы, прямы и сокрушенны, однакож украдчивы и осмотрительны – и мавр наверняка вас снова примет в свою паству.

Пока Яго излагал это, Кассио кивал.

– Вы даете мне добрый совет[173]. Советуете от искренней любви ко мне и честного доброжелательства[174], хотя только что потеряли близкого друга. Благодарю вас, добрый Яго.

– Пустяки, я сделал только что, что на моем месте сделал бы любой для доброго своего командира – как поступили б вы ради Отелло. Но мне пора к столяру – платить ему за домовину к похоронам несчастного Родриго. Прощайте!

– Покойной ночи, честный Яго[175].

ХОР:

И Яго в ночь ушел, а меж ушей его скрежетали шестерни предательства, механизмы сатанинской машины со сломанными тормозами, с испорченным двигателем, работающим абы как…

– Ну, кто теперь сказать посмеет, что я играю роль злодея? Совет мой искренний и честный, и очевидно должен он помочь вернуть назад расположенье мавра. Склонить совсем нетрудно Дездемону на помощь в честном предприятии любом: ведь по натуре так она щедра и людям помогать готова. При этом ею мавр порабощен, он так зависим от ее любви, что выполнит ее любую просьбу – вплоть до того, чтоб отказаться от крещенья. Итак, какой же я злодей, когда я Кассио направил у Дездемоны помощи искать? О, это богословье ада![176] Пойду схожу к жене, пусть и она спроворит успех Кассио. Я, что ли, злодей? Да у меня только что какой-то демон ночи украл ближайшего друга! Бедный безутешный Яго – злодей?

ХОР:

Ты сам сказал «злодей», не я. Я лишь стираю с внутреннего взора дымку простыми описательными штрихами, не более того.

– Коль ты меня злодеем честишь, сходил бы в темноту, бойкий Хор. Послушай, как у меня до сих пор кости дребезжат. О духи тьмы, когда чернейший грех из всех грехов вы совершить хотите[177], вы насылаете ту темную природу, что я своими грехами сотворил. И теперь они обрели плоть, и плоть эта обратилась против меня, забрав Родриго, – это она едва не разнесла дубовую дверь, чтоб до меня добраться. Если и дальше будешь звать меня злодеем, сходи пообщайся с той темной тварью, что рождена моею ненавистью и моим честолюбием.

ХОР:

Так ты считаешь – тварь ночная рождена твоим честолюбием? И это после того, как я только сконструировал совершенно чарующую метафору твоего рассудка, похожего на самоходную повозку? Не знаю, как насчет злодея, но полоумный ты совершенно определенно.

– Пойдем со мной во мрак, Хор. Не отставай. Утешай меня.

ХОР:

И так вот негодяй подумал наш, что скромный ваш рассказчик достаточно тупоголов, чтобы служить приманкой для той твари. Увы, как это часто бывает, Яго по всем намереньям своим, замыслам, а также исполненью их был полный, блядь, кретин, и оным отправился он искать прелестную Эмилию.

Шлюпка наша, казавшаяся такой просторной, когда гребли мы с Джессикой, вдруг стала утла и недостаточна, когда на веслах устроилась грузная туша Харчка. Не способствовало и то, что обалдуй не умел плавать и ежился от каждой волны. Я заставил его выгрести на несколько сот ярдов за волнолом, чтоб не привлекать внимания патруля, и мы расположились там, делая вид, что рыбачим, наверное, – то есть просто сидели и пялились на воду, ждали, когда что-нибудь нарушит нашу ятую скуку.