Григорьев пруд - Кирилл Усанин

— Не на старую же... — хмыкнул Андрей.

— Помолчи, не тебя спрашивают, — строгим голосом пресекла мужа Галина и уже сердито, недружелюбно посмотрела на Леонтия. — Значит, на новую?

— Да. Комплекс будем осваивать.

— Какой еще комплекс? Комбайн, что ли?

— Шла бы ты, Галя, — вздохнул Андрей и виновато взглянул на бригадира: «Видишь, как оно все оборачивается». Хотелось встать и уйти, но Леонтий понимал, что он не сделает этого, он будет сидеть, слушать Галину и упавшим голосом отвечать на ее вопросы.

— Значит, все заново?

— Заново.

— И будут аварии?

— Наверно.

— Значит, будут?

— Будут. Дело-то новое.

Андрей морщился, как от зубной боли. Весь вид его говорил: «Зачем ты так? Откровенность ни к чему». Понимал Леонтий — верно, ни к чему, — но хитрить не умел. Да и не пошел бы на это, даже если бы знал, что женщине было бы куда приятнее услышать ободряющие слова, чем те, которые он высказывал сейчас, — суровые, честные.

— Шла бы ты, Галя, — напомнил Андрей, кивнув на хныкающего ребенка. — Спать пора укладывать.

— Без тебя знаю, — обрезала его Галина и уже совсем враждебно посмотрела на Леонтия. — И не стыдно вам, Леонтий Михайлович? К кому вы пришли? К человеку, у которого мал мала меньше. Только немного ожили, чуток вздохнули, а вы опять, как в прошлом году, хотите мужика моего на сто рублей посадить.

— Галя, перестань! — вскрикнул Андрей.

— А что, разве не правда? Разве не так?

Да, все правда, все так и было. Целых три месяца — одни сплошные аварии. Никакого графика, никакой сменности и конечно же никакого заработка. Некоторые не выдерживали, подавали заявления, уходили на другие, более спокойные участки. Но в течение этого напряженного, трудного времени не слышал Леонтий от Андрея Чеснокова ни одной жалобы. Всегда он был весел, надежен и нужен. А ведь ему как никому другому было тяжело и горько. Сколько, наверно, пришлось выслушать не всегда справедливых, резких слов от жены! Сколько, наверно, пришлось увидеть так старящих женщин слез! А он, бригадир, даже ни разу не спросил: «Каково тебе, Андрюха?»

— Ну хватит, Галя, ну зачем же? — уже в отчаянии вскрикивал Андрей.

Но Галина не собиралась успокаиваться, она продолжала выплескивать все, что скопилось в ее душе от трудно пережитых дней:

— Видите — весна! Обувку надо покупать, костюмчики разные, а их — вон сколько. И я не работаю. Как жить будем? У вас то комбайны, то комплексы, то еще что-нибудь... Уходите, Леонтий Михайлович, не смущайте Андрея...

Громко заплакал ребенок, и Галина, махнув рукой, ушла в спальню. Мужчины сидели молча, боясь поднять глаза друг на друга, прислушиваясь к надрывному плачу ребенка. Наконец ребенок замолчал, и Леонтий терпеливо ждал, когда выйдет из спальни Галина. Но прошла минута-другая, а Галина не появлялась. Андреи, оглянувшись на дверь, шепотом, как тайну, сообщил:

— Плачет, — и, вздохнув, еще ниже склонил голову.

— Пойду, — Леонтий встал, оделся. — Ты уж, Андрюха, извини.

Андрей сморщил в жалко-стыдливой улыбке губы.

— Ладно уж тебе. — И сделал нерешительную попытку подняться со стула.

— Не надо, Андрюха, не провожай. — Кивнул на дверь спальни: — Иди к ней, иди. — И не оглядываясь вышел на залитую солнцем, светлую, искрящуюся от снега улицу.

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

Михаил Ерыкалин только что пришел с охоты. И когда он успел? Еще утром его видел Федор, а сейчас и двенадцати нет. Грел Михаил озябшие руки о широкую белую стену печи, а босые ноги сунул в духовку. Жена его Вера, худенькая, черноволосая женщина, кидала в таз мокрую одежду мужа, ворчала:

— Все мужья как мужья, а ты как помешанный. На кой ляд сдалась тебе эта охота! Здоровье губишь, больше ничего.

— Мне бы чайку горяченького, — попросил Михаил, зябко подрагивая плечами.

— Откуда? Вишь, печка едва теплая.

— А плитка?

— Ты спираль сделал? Целую неделю прошу. Ему бы только одна проклятущая охота, до хозяйства руки не доходят. За любой мелочью к соседям беги. Уголь обещал привезти. Привез? А замок купил? Или сарай так и будем полым держать?.. Навязался ты на мою шею, проклятущий...

— Ты бы человека постеснялась, — постарался вразумить ее Михаил, с улыбкой поглядывая на стоявшего у порога Леонтия, который заявился в квартиру Ерыкалиных в самый разгар семейной перебранки.

— А пусть слышит, как его подчиненные с женами себя ведут! — Вера умоляюще посмотрела на Леонтия. — Вразумите вы его, Леонтий Михайлович. Сделайте ему запрет на эту охоту. Никак вы бригадир.

— Опоздала, — хихикнул Михаил. — Мы его из бригадиров рассчитали. Был, да весь вышел.

— Мели, Емеля, — твоя неделя, — отмахнулась Вера. — Язык об тебя только обколотишь.

— Я чая дождусь или нет? — напомнил Михаил.

— Да отвяжись ты, лихоманка! — в сердцах воскликнула Вера и, подхватив таз с мокрой одеждой, вышла из кухни.

— Во, видал? Спектакли устраивает, — весело сказал Михаил, будто рад был, что всю эту перебранку своими глазами усмотрел Леонтий.

— Весело живете, — улыбнулся Леонтий, присаживаясь на шаткий табурет. На всякий случай спросил: — Не развалится?

— Нет, крепкий, — со всей серьезностью заверил Михаил и глубже сунул ноги в духовку.

— Убил кого-нибудь?

— Ага. Ноги. Вот отогреваю.

— Не позавидуешь.

— А ты жалеть пришел? — Михаил, прищуриваясь, взглянул на Леонтия. — А может, пожаловаться? Давай поплачь, авось и обратно примем. Мы ведь работяги простые, юрьевых дней не соблюдаем, не футболисты. — Михаил, круто повернувшись и выдернув ноги из духовки, продолжал: — Не по справедливости ты, уважаемый бригадир, поступил. Бросил нас и «прости-прощай» не сказал. Приходим на работу, тебя поджидаем, а нам говорят: «Не ждите, сбежал ваш хваленый Леонтий Михайлович на другой участок...» Я сегодня утречком проверку сделал. Верно, так и есть, на другой участок сманили. От тоски такой в лес подался, душу остудить. Да разве теперь остудишь?

— Ноги смотри не заморозь.

— Ноги мои, не твои, я сам о них побеспокоюсь. А вот ты... Эх, не ожидал!..

— Все?

— Могу еще сказать.

— Ладно, потом скажешь.

— Можно и потом.

— Я, Михаил, не жаловаться пришел. Я тебя звать пришел в свою новую бригаду. Пойдешь?

Леонтий подался вперед. Табурет подозрительно скрипнул. Леонтий поднялся, прислонился к притолоке двери.

— Чего вскочил? Испугался? А если не соглашусь? Возьму и откажусь. Не желаю быть обманутым. За тобой не угонишься. А мне какой интерес, спрашивается?..

— Ладно, пойду, — перебил его Леонтий. — Засиделся.

Михаил молча следил за тем, как надевает пальто Леонтий, потом вдруг громко рассмеялся.

— Ты чего? — с тревогой спросил Леонтий, шагнув уже за порог кухни.

— Ты... ты на себя взгляни.

Кинул взгляд Леонтий на пальто, смутился: не по тому ряду застегнул он пуговицы, и оттого левая пола оказалась ниже правой. Сердито буркнул:

— С вами тут и без головы останешься.

— Это почему же?

— Третий отказ получаю.

— От кого? — удивился Михаил.

— Разрешили мне пятерых из бригады. Сам понимаешь, как нелегко отобрать только пятерых из двадцати. А первым я должен назвать машиниста комбайна. Опытного, знающего.

— И ты побежал к Федору?

— К нему. И он — отказался.

— Правильно сделал, — усмехнулся Михаил. — На его месте я бы точно так же поступил. А почему? Да все потому, что насчет Федора ты поторопился. Погодить надо, сам прибежит, как миленький.

— Ерунда, — вздохнул Леонтий. — Его-то я знаю.

— Ни хрена ты не знаешь, — обиделся Михаил. — Ты сейчас в запале, вот и несешь всякий вздор. А ты остынь. И присядь... Чайку попьем — легче станет.

— Некогда мне, времени нет, — рассердился Леонтий. — Мне завтра ответ надо дать Алексею Ивановичу. А что я скажу? — Леонтий вытащил из кармана пальто листок из школьной тетради, кинул на стол. — Вот он, список. И чистый, хоть заново составляй. Федор — отказ, Чесноков — отказ, ты — отказ. Остались братья Устьянцевы. Вдруг они тоже скажут: не желаем — и баста.

— И скажут. Непременно скажут, — твердо заверил Михаил. — А почему?

— Да пошел ты к черту со своим «почему»!

Леонтий потянулся за листком, но Михаил выдернул его из-под руки товарища, и не успел Леонтий и слова сказать, как тот схватил с подоконника черный карандаш и против каждой фамилии поставил жирные галочки.

— Ты что, сдурел?! — Леонтий ошалело взглянул на Михаила.

Михаил неожиданно засмеялся тонким, девичьим смехом. Он всегда удивлял людей таким совсем не солидным для мужчины переливчато-звонким смехом, и к этому смеху никто, в том числе и Леонтий, не мог привыкнуть. У всех этот смех обычно вызывал ответную улыбку. И сейчас, как ни был сердит Леонтий на мальчишескую выходку товарища, не смог удержаться, улыбнулся, хотя и проворчал:

— Тоже мне, утешил.

— А ты не сомневайся, все верно будет... И не рвись из-под узды — не запрягли.