Сборник рассказов. Бинокль - Никита Коваль

– Не знаю.

– Что не знаешь? – вдруг отозвался я.

– Не знаю, что за США. Я думал, что знаю, о чём говорю, а теперь не могу вспомнить. Да что же это! Вот словно знаю, о чём говорил, а тут как дурак тупеешь в этой дыре! Старый я дурак! У меня же кто-то должен быть?

– В смысле «кто-то должен быть»? – поинтересовался я, не сводя с него взгляд. Он всё больше настораживал меня.

– Мои, домашние. Я же не один – мои должны меня ждать. Я должен к ним… – он присел на корточки и обрывисто начал нести несуразицу. – К моим надо. Я не хочу тут быть, меня мои любят, – почти шёпотом прохрипел он и чуть согнулся. Кажется, он плакал. Во всяком случае, закрыл глаза руками. Мне показалось, что причина его безумия – безвыходное, медленное приближение неотвратимой смерти. Так странно может себя вести человек, который знает, что его казнят. Да что я об этом знаю, что так сужу?

– Кто тебя любит? – Моя надежда на то, что он вспомнил о чём-то, о чём может рассказать, не увенчалась успехом после его опять потупленного взора на пол.

– Не помню. Я не помню… Я не помню… – зарыдал он, закрывая ладонями глаза. – Я люблю их, они меня любят. Я не один, я живой! Слушай, я живой! ЖИВОЙ! – он встал и подошёл ко мне, прежде чем я понял, что делать. Он схватил меня за плечи и, плюя словами мне в лицо, взмолился: – Скажи, что я живой!

– Живой ты, старик, живой! И я живой. Мы оба живые! Просто в дерьме каком-то, но я знаю: разгадка где-то близко, – попытался успокоить я его и понял, что у меня получается. Его дыхание выровнялось, но я слышал, как бьётся его сердце. – Всему есть объяснение. – Я следил за его взглядом, который ушёл куда-то вглубь его мозга.

– Я живой! – он заулыбался, как ребёнок, но его старое лицо с такой улыбкой внушало лишь признаки безумия. – Прости, что на меня нашло – не знаю. – Вдруг его глаза прояснились, и он мотнул головой, словно сбрасывая остатки сна: – Такое чувство было, что всё – конец.

Старик встал напротив окна и при свете нескольких прожекторов начал разглядывать свои ладони. Сначала он потрогал их пальцами, потом понюхал одну из ладоней и так иронично улыбнулся, что мне стало искренне жаль его. Я убедился, что он всё понял, но теперь будет держать себя в руках. Он спросил (теперь уже намного спокойнее):

– Как думаешь, парнишка, что это за свет? Это Бог?

– Бог? – И тут я понял, что слово «США» потеряло для меня смысл, ещё только я попал сюда, но отголоски еще теплились где-то в глубинах сознания, но вот слово «Бог»! Нет, оно не потеряло, а наоборот, имело единственный здесь смысл. Свет прожекторов будто слился со значением всевышней силы, и всё стало яснее. Точнее, хотелось, чтобы стало так. – Я не знаю!

– Может, нам нужно туда? Там наши родные? Которые любят, и я вспомню их имена, а они – меня. Хочу обнять своих. – Он опустил взгляд. – Не хочу быть один.

Он вёл себя как ребёнок – в его голове словно перемешивались мысли. То нёс полнейшую ахинею, то снова говорил нормальным тоном.

– Слушай, мужик, ты давай не кисни! От этого ещё больше с ума сойдём – и тогда нам уже никто ничего не объяснит. Тебе нужно знать: та чёрная река, если ты не заметил, – это собаки. И они там!

Мы сели на подоконник и уже забыли о холоде, челюсть у него больше не сводило. Мы смотрели на прожектора, а я смотрел вокруг, но собак так и не было видно. Я не выходил из этой комнаты не только потому, что здесь жуть как страшно в коридорах, заполненных тьмой и иллюзией страха перед собаками, но и потому, что не хотел отходить ни на шаг от этого единственного человека, который со мной здесь. Мне казалось, если я на минуту отойду в другую комнату, то, вернувшись, уже не застану его, как этих собак: они были реальны, пока я бежал, но потом исчезли за воротами.

– Мы уже сколько так сидим, а там ни одного звука! Ни одного движения, – сказал старик, смотря на два старых полуразрушенных дома и груду камней, на которых я проснулся.

– Ты где очнулся? И как давно?

– Не помню. Помню, что ты бежал, а за тобой – река черноты, словно она выталкивает тебя откуда-то. Мне так показалось, а оказывается, ты бежал от собак! Слушай, мне так страшно стало, что я не хотел, чтобы ты убежал куда-нибудь в другую сторону. Звал тебя как мог – не хотел остаться один.

– Меня тоже как будто что-то тянуло сюда – ноги сами бежали, – неосознанно улыбнулся я.

– У меня нет ни имени, ни фамилии – я пустой. Слушай: если кому-то из нас хана… Давай хотя бы назовём себя как-нибудь.

– Я не помню своего, – сказал я.

– Давай назовём себя как-нибудь, – повторил он, и тут у меня в голове промелькнули едва уловимые мысли, которые могли исчезнуть так же внезапно, как и появились; моей целью было их зафиксировать и запомнить. – Потому что я тоже не знаю, как меня зовут.

Запомнить… Когда я боялся темноты, то не хотел засыпать в одиночестве, особенно если женщина, которая жила со мной, должна была уйти куда-то, и я просил её остаться, чтобы она подождала, пока я засну. Или, когда я был один, я заводил будильник на телевизоре, хотя я и не помню, что значит телевизор, но помню, что имею в виду. Это какой-то объект шума, который следует за тобой, перед тем как заснуть. Так вот, сон – как уход в темноту одиночества, но мы хотим, чтобы нас сопровождал шум. Или чтобы кто-то был рядом прежде, чем мы заснём, так же как и этот старик, который боится исчезнуть, а если ему и придётся исчезнуть, то он хочет оставить после себя иллюзию этого самого шума. В данном случае этим шумом будет являться моё знание его имени. Чтобы он не исчез сразу, а чтобы его Эхо ещё запечатлелось кем-то… Что за мысли у меня в голове?

Я увидел, как он потупил взгляд, всё время, углубляясь в думы. Словно его куда-то тянет. Словно он что-то чувствует…

– Давай я назову тебя ВДВ, как у тебя на руке написано!

– ВДВ? Давай, а я тебя… Бегущий! – он посмотрел как-то снизу, повернувшись в мою сторону, и странно хихикнул.

– Непьющий уж тогда! – переиграл я, и мы рассмеялись.

– Слушай, что бы ни случилось, не забывай меня. Не забывай! Хорошо? А то как-то не по себе.

– Не вопрос, ВДВ! – я улыбнулся ему в лицо, и он грустно опустил голову.

Глава 3

За забором

Мы задремали (или я задремал один). Не могу точно сказать – знаю лишь, что закрыв глаза, я ощутил, как холод снова затянул меня в свои объятия. «Ваув!» – лай собаки, но уже менее громкий, прямо в глубине мозга. Свет прожектора стал ярче и ослепил меня, а затем снова стал прежним.

– Эй, бегущий! – сказал старик, трепля меня за плечо.

– Что? – вздрогнул я. Лай собаки слился с первым словом, которое пробудило меня, и я на секунду испугался, что слечу вниз с широкого подоконника, со второго этажа.

– Не засыпай, пожалуйста. У меня предчувствие какое-то нехорошее. Мне стало страшно одному. Обещай, что ты выберешься к прожекторам и попросишь за меня там, чтобы я увидел своих! Я сделал что-то хреновое. Не помню, что именно, но не хочу, чтобы меня запомнили таким.

– Ты опять несёшь ерунду! Что за фразы! Ты пойдёшь со мной и сам скажешь, если уж на то пошло. Ты думаешь, у меня хватит духу одному выйти к собакам? – взбудоражился я его настроем.

– А ты не чувствуешь?

– Что? – спросил я, напрягшись и прислушиваясь: не о собаках ли он говорит?

– Я пахнуть перестал.

– Что?

– Знаешь, странно как-то. Но я чувствовал свой запах, а теперь не чувствую. Мне кажется, я потерял запах… – он всосал запах носом по своей ладони. – И мурашки по коже, как лёгкий ветерок растекается… рука, руки, всего меня…

– Ты чего? К запаху человек привыкает, а своего совсем не чувствует, – принюхавшись, я понял, о чём он говорит.

– Я свой чувствовал – непрерывно, каждое мгновение. И чувствовал потому, что он мне не нравился. Раньше я почти не замечал его, но здесь чувствовал очень отчётливо, и меня от него даже тошнило. И привкус рыбы пропал. Может, он стал исчезать из-за того, что он мне не нравился? Как ты думаешь: может такое быть? – он умоляюще посмотрел на меня, но у меня встал комок в горле.

– Я не знаю!

– Я вообще не пахну! Не капли!

Я старался не обращать на его реплики внимания – хотя бы потому, что они меня очень пугали. Но сам стал незаметно для него принюхиваться. Он действительно ничем не пах – запах исчез. Но голос… Как будто он говорил через пластиковый стакан или картонную коробку. Его голос потерял звучность и стал впитываться в темноту воздуха.

– Что ты так смотришь? – испугался он. – Эй…

Страх который я испытал, не сравним даже с тем страхом который я испытывал убегая от собак. Убегая от собак, вы, так или иначе, всё же осознаёте видимую угрозу. Но то, что я видел в течение последующих двадцати минут, бросило меня в такую дрожь! После того как он сказал «Что ты так смотришь?», я перестал его слышать. Его губы шевелились, его удивлённое лицо озадаченно вертелось, и он пытался добиться от меня ответа, но пугался оттого, что видел, когда я говорил ему, что не слышу его. Он беззвучно плакал, а я не слышал его слёз. Он держал меня за руку, спрыгнув с подоконника, впился щекой в мою руку, а потом держал меня своими руками за щёки, умоляюще глядя в глаза. Я пытался передать ему глазами, что не забуду его, потому как понимал, что происходит что-то неладное. И он тоже это почувствовал. И держался пальцами за мои щёки, пытаясь найти в них хоть каплю ощущений; он терял осязание, как и я. Можете представить себе, как вы начинаете видеть сон в темноте закрытых глаз? Так вот, он – словно сон, потерявшийся в открытых глазах; словно помехи в телевизоре – крапинками, словно маленькими пикселями, – всасывался в темноту комнаты. На некоторое мгновение я понял, что не чувствую его ладоней и смотрю сквозь его глаза. Он что-то крикнул мне и растворился в темноте. Полностью всосался в воздух, словно его и не было. Опомнившись, я сказал ему: