Моя нестерпимая быль - Юрий Домбровский

Убит при попытке к бегству

Мой дорогой, с чего ты так сияешь?Путь ложных солнц — совсем не легкий путь!А мне уже неделю не заснуть:Заснешь — и вновь по снегу зашагаешь,Опять услышишь ветра сиплый вой,Скрип сапогов по снегу, рев конвоя:«Ложись!» — и над соседней головойВзметнется вдруг легчайшее, сквозное,Мгновенное сиянье снеговоеНеуловимо тонкий острый свет:Шел человек — и человека нет!

Убийце дарят белые часыИ отпуск в две недели. Две неделиОн человек! О нем забудут псы,Таежный сумрак, хриплые метели.Лети к своей невесте, кавалер!Дави фасон, показывай породу!Ты жил в тайге, ты спирт глушил без мер,Служил Вождю и бил врагов народа.Тебя целуют девки горячо,Ты первый парень — что ж тебе еще?

Так две недели протекли — и вотОн шумно возвращается обратно.Стреляет белок, служит, водку пьет!Ни с чем не спорит — все ему понятно.Но как-то утром, сонно, не спеша,Не омрачась, не запирая двериБерет он браунинг.                            Милая душа,Как ты сильна под рыжей шкурой зверя!В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,И часовой растерянно и прямоГлядит на неживую простоту,На пустоту и холод этой ямы.Ему умом еще не все обнять,Но смерть над ним крыло уже простерла.«Стреляй! Стреляй!» В кого ж теперь стрелять?«Из горла кровь!» Да чье же это горло?А что, когда положат на весыВсех тех, кто не дожили, не допели,В тайге ходили, черный камень елиИ с храпом задыхались, как часы?А что, когда положат на весыОрлиный взор, геройские усыИ звезды на фельдмаршальской шинели?Усы, усы, вы что-то проглядели,Вы что-то недопоняли, усы!И молча на меня глядит солдат,Своей солдатской участи не рад.И в яму он внимательно глядит,Но яма ничего не говорит.Она лишь усмехается и ждетТого, кто обязательно придет.

1949 г.

«Меня убить хотели эти суки…»

Меня убить хотели эти суки,Но я принес с рабочего двораДва новых навостренных топора.По всем законам лагерной наукиПришел, врубил и сел на дровосек;Сижу, гляжу на них веселым волком:«Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком…»— Домбровский, — говорят, — ты ж умный человек,Ты здесь один, а нас тут… Посмотри же!— Не слышу, — говорю, — пожалуйста, поближе!Не принимают, сволочи, игры.Стоят поодаль, финками сверкая,И знают: это смерть сидит в дверях сарая:Высокая, безмолвная, худая,Сидит и молча держит топоры!Как вдруг отходит от толпы Чеграш,Идет и колыхается от злобы.— «Так не отдашь топор мне?» — «Не отдашь?!» —«Ну сам возьму!» — «Возьми!» — «Возьму!..» —«Попробуй!»Он в ноги мне кидается, и тутМгновенно перескакивая через,Я топором валю скуластый черепИ — поминайте как его зовут!Его столкнул, на дровосек сел снова:«Один дошел, теперь прошу второго!»

И вот таким я возвратился в мир,Который так причудливо раскрашен.Гляжу на вас, на тонких женщин ваших,На гениев в трактире, на трактир,На молчаливое седое зло,На мелкое добро грошовой сути,На то, как пьют, как заседают, крутят,И думаю: как мне не повезло!

Утильсырье

Он ходит, черный, юркий муравей,Заморыш с острыми мышиными глазами;Пойдет на рынок, станет над возами,Посмотрит на возы, на лошадей,Поговорит о чем-нибудь с старухой,Возьмет арбуз и хрустнет возле уха.В нем деловой непримиримый стиль,Не терпящий отсрочки и увертки,И вот летят бутылки и обертки,И тряпки, превращенные в утиль,Вновь обретая прежнее названье,Но он велик, он горд своим призваньем:Выслеживать, ловить их и опятьВещами и мечтами возвращать!

А было время: в белый кабинет,Где мой палач синел в истошном крике,Он вдруг вошел, ничтожный и великий,И мой палач ему прокаркал: «Нет!»И он вразвалку подошел ко мне,И поглядел мышиными глазамиВ мои глаза, — а я был словно камень,Но камень, накаленный на огне.Я десять суток не смыкал глаза,Я восемь суток проторчал на стуле,Я мертвым был, я плавал в мутном гуле,Не понимая больше ни аза.Я уж не знал, где день, где ночь, где свет,Что зло, а что добро, но помнил твердо:«Нет, нет и нет!» Сто тысяч разных «нет»В одну и ту же заспанную морду!В одни и те же белые зенкиТупого оловянного накала,В покатый лоб, в слюнявый рот шакала,В лиловые тугие кулаки!И он сказал презрительно-любезно:— Домбровский, вам приходится писать…Пожал плечами: «Это бесполезно»!Осклабился: «Писатель, вашу мать!..»

О, вы меня, конечно, не забыли,Разбойники нагана и пера,Лакеи и ночные шофера,Бухгалтера и короли утиля!Линялые гадюки в нежной коже,Убийцы женщин, стариков, детей!Но почему ж убийцы так похожи,Так мало отличимы от людей?Ведь вот идет, и не бегут за нимПо улице собаки и ребята,И здравствует он, цел и невредим,Сто раз прожженный, тысячу — проклятый.И снова дома ждет его женаКрасавица с высокими бровями.И вновь ее подушки душат снами,И ни покрышки нету ей, ни дна!А мертвые спокойно, тихо спят,Как «Десять лет без права переписки»…И гадину свою сжимает гад,Равно всем омерзительный и близкий.А мне ни мертвых не вернуть назадИ ни живого вычеркнуть из списков!

Алма-Ата. (Рынок.) 1959 г.

Известному поэту

Нас даже дети не жалели,Нас даже жены не хотели,Лишь часовой нас бил умело,Взяв номер точкою прицела.

Ты в этой крови не замешан,Ни в чем проклятом ты не грешен,Ты был настолько независим,Что не писал «открытых писем».И взвесив все в раздумьи долгом,Не счел донос гражданским долгом.

Ты просто плыл по ресторанамДа хохмы сыпал над стаканомИ понял все и всех приветилЛишь смерти нашей не заметил.

Так отчего, скажи на милость,Когда, пройдя проверку боем,Я встал из северной могилыТы подошел ко мне героем?И женщины лизали рукиТебе — за мужество и муки?!

Амнистия

Даже в пекле надежда заводится,Если в адские вхожа края.Матерь Божия, Богородица,Непорочная дева моя!Она ходит по кругу проклятому,Вся надламываясь от тягот,И без выборов каждому пятомуРучку маленькую подает.А под сводами черными, низкими,Где земная кончается тварь,Потрясает пудовыми спискамиОшарашенный секретарь.И кричит он, трясясь от бессилия,Поднимая ладони свои:— Прочитайте вы, Дева, фамилии,Посмотрите хотя бы статьи!Вы увидите, сколько уводитсяНеугодного Небу зверьяВы не правы, моя Богородица,Непорочная Дева моя!Но идут, но идут сутки целыеВ распахнувшиеся воротаЗакопченные, обгорелые,Не прощающие ни черта!Через небо глухое и старое,Через пальмовые садыПробегают, как волки поджарые,Их расстроенные ряды.И глядят серафимы печальные,Золотые прищурив глаза,Как открыты им двери хрустальныеВ трансцендентные небеса;Как крича, напирая и гикая,До волос в планетарной пылиИсчезает в них скорбью великоюУмудренная сволочь земли.И глядя, как кричит, как колотитсяОголтевшее это зверье,Я кричу:             — Ты права, Богородица!Да прославится имя твое!

Колыма. Зима 1940 г.

Мария Рильке

Выхожу один я из барака,Светит месяц, желтый, как собака,И стоит меж фонарей и звездБашня белая — дежурный пост.В небе — адмиральская минута,И ко мне из тверди огневойВыплывает, улыбаясь смутно,Мой товарищ, давний спутник мой!Он — профессор города Берлина,Водовоз, базарный дровосек,Странноватый, слеповатый, длинный,Очень мне понятный человек.В нем таится, будто бы в копилке,Все, что мир увидел на веку.И читает он Марии РилькеИнеем поросшую строку.Поднимая палец свой зеленый,Заскорузлый, в горе и нужде,«Und Eone redet mit Eone»Говорит Полярной он звезде.Что могу товарищу ответить?Я, делящий с ним огонь и тьму?Мне ведь тоже светят звезды этиИз стихов, неведомых ему.Там, где нет ни время, ни предела,Ни существований, ни смертей,Мертвых звезд рассеянное телоВот итог судьбы твоей, моей:Светлая, широкая дорогаПуть, который каждому открыт.Что ж мы ждем? Пустыня внемлет Богу,И звезда с звездою говорит…

Песня, которую мы пели в лагере, спалив Б(арак) У(силенного) Р(ежима) в 1952 году