Моя нестерпимая быль - Юрий Домбровский

«Есть дни — они кипят, бегут…»

Есть дни — они кипят, бегут,Как водопад весной.Есть дни, они тихи, как прудПод старою сосной.

Вода в пруду тяжка, темна,Безлюдье, сон и тишь,Лишь желтой ряски пеленаДа сказочный камыш.

Да ядовитые цветыДля жаб и змей растут…Пока кипишь и рвешься ты,Я молча жду, как пруд!

(В карцере.)

Змея

Когда-нибудь увижу я,Как из седого океана,Крутясь, поднимется змеяИ встанет, изгибаясь пьяно,Как гривой рыжею махнет,Зевая с чоканьем глубоким,И в буре потрясенных водЛиловой молнией блеснетЕе разгневанное око.Ее тугая чешуяВ мельчайшем бисерном мерцаньи,Блеснет на материк струя,Цвет, не имеющий названья.И волн крутой водоворотВокруг змеи начнет крутиться,И океанский пароходВ далекой бухте загорится.Она дохнет — и чайка вмигПадет, сгорев до самой кожи,Под раздвоившийся язык,На острие копья похожий.Она взглянет туда-сюда,Раздует горло, словно кочет.И разъяренная вода,Хватая камни, заклокочет.И не поймешь в тот миг, в тот срок,Змея ли смотрит исподлобьяИль небо хлынуло в песок,А черт нашел свое подобье.Но гибнут, гибнут корабли,Как бабочки в кипящей влаге,И на другой конец землиНесет их вымокшие флаги.И океан, кидаясь ввысь,Шлет на борьбу своих чудовищ,Моля змею: «Остановись!»Да разве черта остановишь?То изгибаясь, как шаман,То превращенная в прямую,Она обходит океан,Вся изгибаясь и танцуя.И где бы не прошла она,Горя в своем величьи яром,Везде и камень, и волнаСтановятся багровым паром.Но все конец имеет свой,И то особенно, что плохоЗмея ложится под водойНа всю грядущую эпоху.Горит и гаснет чешуя,В траве подводной и высокой.И спит усталая змеяОпять до наступленья срока.Спи ж, спи до будущих времен,Пока в надзвездной диктатуреНе будет вынесен ЗаконО новом наступленьи бури.

Владивосток. Осень 1940 г.

Надпись на фото

Моя тоска вступила в год седьмой.Лесами с Осетрово до ТайшетаМеня влекла, гнала твоя комета,И ночью я беседовал с тобой.

Ты мне была и счастьем, и судьбой,И сумерком, и ясностью рассвета.Не тронута и до дыры запета,Как рельса, прогудевшая отбой.

Так за годами годы шли. И вотВсе прояснило, в горечи невзгод,В блатных напевах, в сказке о наседке

(О гадине, что давят напоказ)Я прочитал, что Бог тебя упасОт рук моих и от петли на ветке.

Кампанелла — палачу

«Ласточка» — смирительная рубаха

О пытка! Я ль тебя не знаю!Со мной ли ты была слаба!Стирая кровь и пот со лба,Я, как любовник, припадаюНа чресла острые твои,Но страшен пыл твоей любви!Твои пеньковые объятья,И хруст взбесившихся костей,И поцелуи, и заклятьяВсе то, что не сумею дать яИной любовнице моей.Узлом завязанное тело,Душа, присохшая к кости…О! До какого же пределаТебе, изгнанница, расти?Взмахни ж крылом и будем рядом,Все выше, дальше, чуть дыша,И вот пред Господом с парадомИдет мертвец с зеленым взглядом,И постаревшая душа.Они идут — огнем палимыДва вида сущностей иных.И громко славят серафимыУсловным песнопеньем их.А там идет еще работа,Кипит последняя борьба,Палач, издерганный до пота,Отбросил волосы со лба.Он встал, взыскательный маэстро,И недоволен, и суров,Над жалкой гибелью оркестраСвоих веревочных станков.Ну что ж, здоровая скотина,Чего там думать? Вот я здесь!Возьми, к огню меня подвесь,Сломай мне ребра, жги мне спину!Не бойся, тешь собачью спесь,Веревка сдаст — найдешь дубину!И будь спокоен — вот я весь,Не обману и не покину!

«Какая злобная собака…»

Какая злобная собакаТы, мой сосед — товарищ Грозь.Я много видел и однакоТакой мне видеть не пришлось!Всегда встревоженный и хмурый,С тяжелой палкой у плеча,Ты молча смотришь из конуры,Весь содрогаясь и рыча.И только кто погреет спину,Кто встанет к печке, как к стене,Ты вздыбишь черную щетинуИ заколотишься в слюне.Ты кинешь громы и проклятья,О доски палкою стуча,Кляня всех немцев без изъятьяИ всех евреев сообща!И снова мир стоит на месте,Но как тому не повезло,Кто, как и я, в своем арестеЛишь мировое видит зло.Он ходит грустный и печальныйИ был бы несказанно рад,Узнать, что кто-то персональныйВ его несчастьи виноват.Хожу, сижу, с судьбою споря,Тяну наскучившую нить,И кроме вечных категорий(Добро и зло, земля и море)Увы! Мне некого винить!

Чекист

Я был знаком с берлинским палачом,Владевшим топором и гильотиной.Он был высокий, добродушный, длинный,Любил детей, но выглядел сычом.

Я знал врача, он был архиерей;Я боксом занимался с езуитом.Жил с моряком, не видевшим морей,А с физиком едва не стал спиритом.

Была в меня когда-то влюбленаКрасавица — лишь на обертке мылаЖивут такие девушки — онаЛюбовника в кровати задушила.

Но как-то в дни молчанья моегоНад озером угрюмым и скалистымЯ повстречал чекиста. Про негоМне нечего сказать — он был чекистом.

Реквием

Где ты, где ты, о прошлогодний снег?

Животное тепло совокупленийИ сумрак остроглазый, как сова.Но это все не жизнь, а лишь слова, слова,Любви моей предсмертное хрипенье.Какой дурак, какой хмельной кузнец,Урод и шут с кривого переулкаИзобрели насос и эту втулкуКак поршневое действие сердец?!

Моя краса! Моя лебяжья стать!Свечение распахнутых надкрылий,Ведь мы с тобой могли туда взлетать,Куда и звезды даже не светили!Но подошла двуспальная кроватьИ задохнулись мы в одной могиле.Где ж свежесть? Где тончайший холодокПокорных рук, совсем еще несмелых?И тишина вся в паузах, в пробелах,Где о любви поведано меж строк?И матовость ее спокойных векВ минуту разрешенного молчанья.Где радость? Где тревога? Где отчаянье?Где ты, где ты, о прошлогодний снег?

Окончено тупое торжество!Свинья на небо смотрит исподлобья.Что ж, с Богом утерявшее подобье,Бескрылое, слепое существо,Вставай, иди в скабрезный анекдот,Веселая французская открытка.Мой Бог суров, и бесконечна пыткаЛет ангелов, низверженных с высот!Зато теперь не бойся ничего:Живи, полней и хорошей от счастья.Таков конец — все люди в день причастьяВсегда сжирают Бога своего.

«Наседка»

Когда нам принесли бушлат,И, оторвав на нем подкладку,Мы отыскали в нем тетрадку,Где были списки всех бригад,Все происшествия в бараке,Все разговоры, споры, драки,Всех тех, кого ты продал, гад!Мы шесть билетиков загнулиБыл на седьмом поставлен крест.Смерть протянула длинный перстИ ткнула в человечий улей…Когда в бараке все заснули,Мы встали, тапочки обули,Нагнулись чуть не до землиИ в дальний угол поползли.

Душил «наседку» старый вор,И у меня дыханье сперло,Когда он, схваченный за горло,Вдруг руки тонкие простер,И быстро посмотрел в упор,И выгнулся в предсмертной муке,Но тут мне закричали: «Руки!»И я увидел свой позор,Свои трусливые колениВ постыдной дрожи преступленья.Конец! Мы встали над кутком,Я рот обтер ему платком,Запачканным в кровавой пене,Потом согнул ему колени,Потом укутал с головой:«Лежи спокойно, Бог с тобой!»

И вот из досок сделан гроб,Не призма, а столярный ящик.И два солдата проходящихГлядят на твой спокойный лоб.Лежи! Кирка долбит сугроб.Лежи! Кто ищет, тот обрящет.Как жаль мне, что не твой заказчик,А ты, вмороженный в сугроб,Пошел по правилу влюбленныхСмерть обнимать в одних кальсонах.

А впрочем: для чего наряд?Изменник должен дохнуть голым.Лети ж к созвездиям веселымСто миллиардов лет подряд!А там земле надоедятЕе великие моголы,Ее решетки и престолы,Их гнусный рай, их скучный ад.Откроют фортку: выйдет чад,И по земле — цветной и голойПройдут иные новоселы,Иные песни прозвучат,Иные вспыхнут Зодиаки,Но через миллиарды летПридет к изменнику скелетИ снова сдохнешь ты в бараке!

Убит при попытке к бегству