Романтические приключения Джона Кемпа - Конрад Джозеф

Бесшумно скользил целый батальон молодых негров под командой старого мажордома. Он стоял за стулом дона Бальтасара, и что-то трогательное и таинственное было в их лицах: одно — белее слоновой кости, другое — черное и немое, — они казались воплощением резкого контраста рас, смягченного для обоих близостью могилы. И старость, казалось, была таинственным братским звеном между рабом и хозяином.

В определенный час на большом серебряном подносе внесли огромный железный ключ — и старый слуга положил его перед доном Бальтасаром.

— По приказу дона Карлоса, — пробормотал он.

Старый дон как будто проснулся, легкая краска покрыла его щеки.

— Было время, молодой кабальеро, когда ворота Каса-Риэго денно и нощно готовы были впустить всех обездоленных и несчастных — как двери церкви… и дом почитался, как церковь. Но видно теперь… — он что-то забормотал про себя, но сразу спохватился. — Безопасность гостя для кастильца дороже жизни, — закончил он, кинув на меня внимательный и благожелательный взгляд. Он встал, и мы вышли на террасу. У плещущегося фонтана, меж двумя стульями стоял маленький стол и на нем огромный семисвечник. Дуэнья и дон Бальтасар сели друг против друга. Над затаенной тишиной двора блистало множество звезд.

— Сеньорита, — начал я, собрав все свое мужество и все знание испанского языка, — я не знаю…

Она шла рядом со мной легкими четкими шагами и грациозно закрыла веер.

— Дон Карлос сам дал мне кинжал, — быстро проговорила она.

Веер раскрылся, как крылья птицы. Меня коснулась волна воздуха, полная тонкого аромата.

Она заметила мое смущение.

— Пойдемте до конца галереи, сеньор.

Старый дон и дуэнья взяли карты. От полуинтимного тона Серафины я почувствовал себя на седьмом небе.

— Я, быть может, унаследовала дух нашего рода, — сказала она, когда мы стояли подальше, — но, увы! я только слабая девушка. Мы решились на это ради вашей милости, ради того, что вы наш родственник, что вы англичанин. Ay de mi![14] Как я хотела бы быть мужчиной! Моему отцу нужен сын — он так стар, стар. О, бедный отец! О, бедный дон Карлос!

В тени как будто прозвучало рыдание. Мы дошли до конца галереи и повернули обратно. Как восхищала меня ее колеблющаяся походка!

— Даю честное слово англичанина, — начал я.

Веер коснулся моей руки. Глаза дуэньи сверкнули из-за карт.

— Эта женщина тоже принадлежит тому человеку, — шепнула Серафина. — А ведь она была мне преданной воспитательницей, почти матерью. Misericordia![15] О, сеньор, в этом несчастном доме нет человека, которого он не купил, не совратил или не запугал до смерти — не подчинил своей воле, своей ненависти к Англии. Нас, бедных, он сделал чуть ли не своей челядью. Даже сам епископ боится его.

Она говорила — и ее взволнованный голос странно не соответствовал ленивому ритму ее походки в такт медленным колыханиям веера. Уединение ее отца после смерти матери создало такое одиночество для него в его преклонные года. Да, такое, горе, — а тут еще интриги этого низкого, этого ужасного человека, втершегося в семью ее матери, пользующегося милостями ее отца, благодаря покойнице. О, да! Он перед смертью завладел ее святой душой, благодаря своей кажущейся набожности и своим мучениям за веру, которыми он всегда хвастался! Его вера! О лицемер, лицемер! Его единственной верой была ненависть — ненависть к Англии. Он всем пожертвовал бы ради ее погибели. Он погубил и разорил бы своих лучших благодетелей — какой это ужасный человек!

— Сеньор мой кузен, — торжественно проговорила она. — Он отравил бы каждую каплю чистой воды в вашей стране, если б смел… Улыбнитесь, дон Хуан!

Сдержанная страстность ее речи зачаровала меня, — и внезапный взрыв серебристого смеха, которым она закончила свою тираду, оглушил меня, как удар грома. Те двое подняли глаза от карт.

— Я нарочно рассмеялась, чтобы обмануть ту женщину, — быстро объяснила она. — Я когда-то любила ее! Казалось, ничто не может обуздать этого человека, — продолжала Серафина, — ни страх, ни благодарность. Как будто он околдовывает людей. Он был членом какого-то могущественного религиозного органа — дон Карлос знал лучше, чем она, какого именно. Ш-ш-ш! Но интриги, какие интриги!

Я увидел как ее маленькая рука стиснула ручку веера.

— Его наглости не было пределов. — Он тратил их капитал. — Такая наглость! — Он завладел всеми мыслями ее отца.

— Он уверяет, что происходит от ирландских королей, он, который… Сеньор мой английский кузен, он даже осмеливается домогаться моей руки!

Игра в карты окончилась.

— Но скорее смерть! — шепнула она спокойно и решительно.

Уже черные слуги выстроились в два ряда, держа в уровень со своими лицами тяжелые серебряные подсвечники, унаследованные от второго мексиканского вице-короля. Серафина низко присела, я глубоко поклонился ей — и страх за нее еще сильнее сжал мое сердце. Она подошла к отцу за благословением — и обе женщины удалились в шелесте шелков и блеске свечей, озарявших их прямые, черные фигуры. Бальтасар, склонившийся над своей табакеркой, как будто вдруг проснулся — и широким крестом осенил удалявшуюся дочь.

Ее тонкая фигурка снова показалась в просвете верхней галереи. Мне была видна ее гордая головка, белый цветок в ее кудрях. Не повернулась ли она чуть-чуть в мою сторону? Нет, обман зрения… Тяжелая дверь с громким стуком захлопнулась — и гулкое эхо раскатилось по галерее. Она исчезла…

Бальтасар три раза прошелся по двору — очевидно, это вошло у него в ежедневную привычку. Он высвободил свою руку из моей, чтобы взять понюшку, — и снова оперся на меня. И то, что он так привычно опирался на мою руку, было самым странным, самым трогательным событием этого вечера. Очевидно, до меня кто-то так же поддерживал его. Карлос? Да, несомненно, Карлос. И чувствовалась какая-то неизбежность, воля неведомых судеб в том, что я очутился на его месте. Дон Бальтасар говорил мало и немного бессвязно: его мысли мелькали подобно пламени угасающей лампы. Помню, что он спросил меня с каким-то старческим беспокойством, слыхал ли я когда-либо об ирландском короле по имени Бриан Боре, но ответа моего он, казалось, не слышал и больше ничего не говорил.

Мы простились с ним у дверей моей комнаты, и я смотрел ему вслед, когда он двинулся дальше, окруженный светом и предшествуемый своим мажордомом. Было что-то призрачно-величественное в его походке, какая-то старинная внушительность. Казалось, что восстал из гроба человек, спавший больше сотни лет. А ведь этот самый дон Бальтасар во времена своей дикой и пылкой юности чуть не растратил огромного состояния семьи Риэго, был кумиром всего Мадрида и источником горя своих родных. Он увез vi et armis[16] монахиню из монастыря, вызвав гнев своего государя и проклятие церкви. Он пожертвовал всем своим европейским состоянием ради короля, дрался с французами, и за его голову было назначено высокое вознаграждение. Он знал страсть, могущество, войну, изгнание и любовь. И после всеобщего признания его мудрости и храбрости он испытал тяжелое, сломившее его горе — смерть молодой жены, матери Серафины.

Какая жизнь! И могла ли моя рука, на которую он опирался, быть ему поддержкой в конце жизни? Хватит ли у меня сил? О, если б только она опиралась на мою руку! Мне казалось, что ради нее я смогу сокрушать скалы, достать и сложить к ее ногам все звезды с небес.

Послышался вздох. Кто-то показался в конце галереи. Я стал на балконе и увидел отца Антонио. Он подошел ко мне и дружелюбно проговорил:

— Вышли подышать свежим воздухом, сын мой? Да, ночь тепла. — Его глаза благодушно глядели на меня. Мне он почему-то сразу понравился.

— Да, ночь чудесная, — подтвердил я.

Он поднял глаза к звездам.

— Как ярко горят светила, — проговорил он и прибавил: — Никогда не надоест созерцать это величественное зрелище.