Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

— Не видели Сахнова?

— Как не видали, — ответил шофер командира полка, оказавшийся рядом. — Пять минут тому наступил на стартер и опять туда погазовал.

— Куда — туда?

— Известно, на Ладогу.

Сухари

Многими поэтами и прозаиками прославлены знаменитые русские щи. Свежие, сочные, покрытые сверху сизоватой пленкой жирного навара, они способны возвратить благодушное расположение самым закоренелые угрюмцам. Один их вид, одно выразительное напоминание о них в строчке ли стиха, во фразе ли романа безотказно возбуждает стойкий аппетит, могущий держаться час, и два, и три часа до обеда. Щи — это сила, щи — полноценный заряд из больших калорий, щи — объедение, особенно если они щекочут обоняние дымком ароматной баранины… И не только щи. Не меньшим, если не большим, уважением писателей и мемуаристов всегда пользовались ноздреватые русские блины. Извечно не сходил со страниц книг и теперь вновь помянут теплым словом кормилец наш — хлеб насущный. И уж, конечно, сотни листов в литературе посвящены подробному описанию изысканных варений, солений и печений… А до войны была сложена задорная песнь о картошке: тот не знал-де наслажденья, кто картошки не едал. Даже махорка, кудрявая спутница хлебороба, кузнеца и солдата, заслужила почетное право склоняться во всех падежах — в песнях, стихах и легендах. И нет только благодарного слова о скромных сухарях. Какая несправедливость! Я готов был тут же восполнить этот досадный пробел и, если бы мог, непременно сложил бы восторженный гимн обыкновенным хлебным сухарям — черным и белым, хрупким и твердым, квадратным и прямоугольным — всем этим маленьким, ломким, хрустящим и тающим во рту пряникам и ломтикам…

Великолепная и дерзкая эта мысль пришла мне в голову в тот час, когда я, голодный до кружения в глазах, сидел в тесной каптерке Виктора Приклонского, на столе перед нами дымился полуведерный медный чайник с кипятком, и мы с Виктором неторопливо уплетали за обе щеки размоченные в кружках сухари. Целая миска, глубокая кухонная миска сухарей стояла рядом с чайником, — мы пировали.

— Откуда у тебя такие добрые сухари? — спросил я у Виктора.

— Шефы привезли, к годовщине Красной Армии. Нашему отряду целый мешок достался.

Значит, слава шефам! Шефы — наш «тыл», мирное население, города, чуткие наши советские люди с фабрик и заводов. Должно быть, еще до блокады со всех ленинградских пекарен были собраны остатки неизрасходованного хлеба, аккуратно порезаны, добротно засушены — и теперь вот, в самый раз к празднику, щедро подарены воинам. Сам пекарь, наверно, не отказался бы сейчас пожевать вместе с нами сухарь бывшего ситного. А в миске у нас были и пряники ситного, и плитки московских сдобных булочек, и ломтики пирога с тмином, и даже кусочки батона с изюмом. Изюминка засохла, сморщилась, посинела, смотрит на нас с Виктором немигающим глазом и дразнит, дразнит аппетит и воображение…

В самом деле, когда, если вспомнить, я наслаждался в последний раз ленинградским батоном с изюмом? Еще в студентах. Помню, получил однажды стипендию, рассчитался с долгами и тут же отправился в булочную. Купил связку баранок, мягкий горячий батон и вечером устроил себе пирушку. Мать в письме спрашивала: «Хорошо ли питаешься, сынок?» И я должен был написать ей с чистой совестью: «Хорошо, мама, не беспокойся».

— Нажимай, нажимай! — время от времени поощрял меня Виктор. — Ты ведь после болезни, — поправляйся.

«Нажимал» я добросовестно. Виктор не отставал от меня. Не прошло и пяти минут, как вместительная наша миска опустела наполовину. И теперь, чем меньше оставалось в ней сухарей, тем больше мы болтали. Не договариваясь между собой, стремились к одной и той же цели: хотели подольше растянуть удовольствие.

Говорили главным образом о пустяках, о серьезном почему-то не думалось. Между пустяками Виктор похвалился, что изучение автодела идет у него успешно. Я посмотрел на него и подумал: «Вот бы закрепился на этой стезе».

Наконец наша трапеза подошла к завершению: на донышке миски остался всего лишь один сухарь — как раз почему-то самый вкусный, с изюминкой. Виктор вытер полотенцем руки, вынул сухарь на стол, осторожно, чтобы не растерять, пересыпал крошки из миски в мою и свою кружки; затем, не торопясь, разломил сухарь пополам и великодушно подал мне половинку с изюмом, себе взял другую.

Итак, все сухари и крошки благополучно съедены, Кипяток, правда, оставался — добрая половина чайника. Но что нам пустой кипяток!

Я сердечно поблагодарил товарища и двинулся на точки. Шел легко и весело. Впервые за многие недели по-настоящему чувствовал себя сытым. Не знал, ей-богу, не знал, что сухари могут обладать таким чудодейственным свойством. Напрасно поэты обходят стороной увлекательную тему: чем сухари — не тема для баллады!

Через несколько дней отмечали годовщину Красной Армии. Праздник прошел тихо, скромно, в бдительном ожидании воздушного налета, но тревоги не случилось. Вечером, только я возвратился в штаб полка из дальнего расчета, ко мне неожиданно заглянул полковник Тарабрин.

— Так что́ прикажете сделать с вашим приятелем, как поступить? — Начал он без предисловия.

Я насторожился.

— Говорю о Приклонском, — продолжал недовольно полковник. — Представьте себе, один за весь отряд поел мешок сухарей. Надо же опуститься до такого градуса! Сегодня на всех точках люди распечатали шефские подарки — не могли распечатать лишь в отряде Субботина. Приклонский их давно «распечатал».

Слова полковника оглушили меня, точно гром разорвавшейся бомбы. Я растерялся и тут же подернулся свекольным цветом: было стыдно за Виктора.

— Я же его, обормота, прошлый раз помиловал. Думал, раз не умеет в расчете держаться, пусть автомобиль изучает. Со временем мыслил посадить шофером на свою машину. Может, думал, приучу беспутного парня к воинскому порядку. Нет, не успел. Капитан Субботин докладывает: «Кинулись сухари делить — от них и маковой росинки не осталось». — «Куда же девались?» — спрашиваю. «Помощник старшины, — говорит, — поел». — «Целый мешок?» — «Так точно, восемнадцать килограммов». Старшина у них десятый день в лазарете, — вот он и распорядился.

На протяжении этой реплики полковника я пережил ужасное состояние. Теперь уж не только за Виктора — стыдно было за свое причастие к этим несчастным сухарям. «И черт меня дернул за ногу — завернуть в тот бесталанный день к Виктору в каптерку! Признаться во всем или промолчать теленком?»

— Ай да Приклонский! — тихо сказал полковник.

«Ай да сухари, проклятые сухари!» — отозвалось у меня в ушах, а в глазах потемнело. На мгновение представилось, будто лечу с высокой кручи в гнилое болото, вот-вот приземлюсь и начну утопать, барахтаясь… Нет, дальше я не выдержу этой пытки. Надо говорить, объясняться.

— Простите, товарищ полковник!..

— Ну-ну! — внимательно поддержал Тарабрин.

— Должен вам признаться, Виктор не один ел сухари…

Мне не хватило дыхания: очередное слово больно застряло в пересохшем горле, и мне не удавалось вытолкнуть его никакими силами.

Полковник глянул на меня с недоверием, мягко спросил:

— Что, разве и вы побаловались артельными сухарями?

— Так точно, согрешил. Один раз он угощал и меня.

— Этого еще не хватало, Дубравин!

Тарабрин проговорил эти слова так тихо, так спокойно и так, показалось мне, сочувственно, что перевернул ими всю мою душу.

— Вы что же, не знали, что сухари общие? Или трудно было догадаться?

— Не догадался, товарищ полковник. Не мог подозревать товарища.

Выпалил эти слова, и мне стало легче. Я смело поднял глаза и увидел на широком лбу полковника бугристую складку. Складка двигалась, полковник хмурился.

— Эх вы, чудаки-пионеры, — с укоризной выдохнул он баритоном и, махнув рукой, добавил: — Идите объясняйтесь с комиссаром.

Не буду рассказывать, как проходило и чего мне стоило объяснение с комиссаром. В конце этой мучительной встречи Коршунов принял решение обсудить проступок Виктора на комсомольском бюро.

— Завтра же!

— Мне было бы неудобно, товарищ комиссар…

— Совершенно верно, Дубравин. Поэтому заседание бюро я поручу вести парторгу полка политруку Федотову.

Ясно. Тучи сгущаются. В такой переплет я еще не попадал. Политрук Федотов — новый у нас человек, мы с ним по-настоящему даже не познакомились. Любопытное предстоит знакомство.

С тяжелым чувством покинул я кабинет комиссара и уснул в ту ночь разве на полчаса, под утро.

В назначенный час, в середине дня, все члены бюро были в сборе. Председательское место занял политрук Федотов. Для меня он был теперь и судьей и прокурором. Я глядел на него и думал: «Не заявить ли мне в первом же слове, что не считаю себя достойным впредь оставаться комсоргом полка?..» Члены бюро загадочно переглядывались.