Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

— Жизнью, дорогой человек, там и не пахнет, — говорил Демидов. — Потому как планеты эти — холодные камни в холодном пространстве и больше ничего.

— А я тебе говорю, никудышная жизнь там все-таки имеется, — спорил Сурков. — Почему никудышная? Не хватает воздуху. Человек и крупные животные там задыхаются, живут одни черви, разная мелочь и прочие букашки.

— Ты там был, знаток? — оборвал Суркова Захаршин.

— В прошлом году летал, как же! Как раз перед самой войной обратно в Череповец спустился.

— Ну и хватит трепаться по-пустому. Своих дел на Земле невпроворот. — Захаршин повернулся ко мне — я сидел у стола, читал «Поднятую целину». — Читай вслух, комсорг. Под книжку, может, скорее уснем.

Я начал читать рассказ Щукаря о его незадачливом детстве. Постепенно шум в землянке затих. Из-под коптилки мне было видно, как оживали скучные лица солдат, как щурились их глаза и шевелились губы. Живее других воспринимал корявую Щукареву речь рядовой Демидов. На Марс и Венеру он уже плюнул: леший с ними, с этими червями и букахами, если они там и водятся! Теперь он всецело пребывал вместе с болтливым Щукарем в казачьем хуторе Гремячий Лог. Каждая фраза чудаковатого героя Шолохова, каждое острое слово и узорный оборот отпечатывали на лице Демидова то стыдливую, то озорную улыбку, то кисло-соленую гримасу, то откровенный восторг.

Я с выражением прочел то удивительное место, где Щукарь объясняет свое необычное прозвище:

— «…В один такой момент добыл я крючок и поинтересовался другой откусить. Вижу, дед занялся насадкой, я и нырнул. Только что потихонечку нащупал леску и рот к ней приложил, а дед ка-ак смыканет удилищу вверх! Леска-то осмыгнулась у меня в руке, крючок и пронзил верхнюю губу. Тут я кричать, а вода в рот льется. Дед же тянет удилищу, норовит меня вываживать. Я, конечно, от великой боли ногами болтаю, волокусь на крючке и уж чую, как дед под меня черпачок в воде подсовывает… Ну, тут я, натурально, вынырнул и реванул дурным голосом. Дед обмер, хочет крестное знамение сотворить, и не могет, у самого морда стала от страха чернее чугуна. Да и как ему было не перепугаться?.. Стоял, стоял он, да, эх, как вдарится бечь!.. Чирики с ног ажник у него соскакивают! Я с этим крючком в губе домой прибыл. Отец крючок-то вырезал, а потом меня же и высек до потери сознательности. А спрашивается, что толку-то? Губа обратно срослась, но с той поры и кличут меня Щукарем…»

Раздался взрыв хохота. Пламя коптилки заколебалось, в землянке стало душно.

Не смеялся один лишь Захаршин.

— Врет, пустомеля! — осудил он россказни Щукаря.

— Бывают такие, бывают! — крикнул Сурков.

А Демидов даже приподнялся на нарах, чтобы возразить Захаршину.

— Говорят, писатель своего земляка — станишника в книгу вписал. Как есть, со всеми потрохами вмазал.

— Врет, говорю. Брешет, как пес недобитый! — упрямился Захаршин. — В нашем селе, через двор от меня, таковой же пустобрех проживает. То он, бобыль беспортошный, в старое время к одной петербургской графине приженился — Она его во дворец возила. То в липовых лаптях будто в Персию на ярмонку ходил. А то где-нибудь под Новгородом Нижним золотой клад Степанки Разина раскапывал. Сам же, врун окаянный, дальше Великих Лук носа никуда не показывал. Одним слухом живет и всю свою жизнь пустомелит. И в каждой российской деревне один такой языкастый стрюкач из века в век непременно водится. Знают, дьявольники, скучно без них мужикам, вот и прихитряются. Что тебе художественная самодеятельность в перекур после обеда. Не дай бог, такой сивый брехун да в колхоз навяжется. Развесишь перед ним свои звукоуловители — и пропал трудодень. А баснями говоруна сыт, понятно, не будешь.

— Не любо — не слушай, тебя не неволят, — с обидой отозвался Демидов.

— А я не возражаю, — неожиданно сдался Захаршин. — Читай дальше, комсорг. Все равно теперь не заснешь. А заснешь — опять же он приснится.

— Кто — он?

— Щукарь этот, проклятый!

Мы долго читали в тот вечер. А когда солдаты один за одним смежили глаза и уснули, я закрыл книгу и вышел на улицу.

Низко висела меднолобая луна. В чистом морозном воздухе неслышно бродили чуть уловимые запахи весны, и кругом со стеклянным звоном потрескивали хрупкие льдинки. Вспомнилась милая Сосновка. Тогда тоже была ранняя весна, тоже хрустально позванивали льдинки, я провожал в первый раз Валентину, и мы всю дорогу промолчали…

Что же, собственно, произошло? Пятый день я в этом расчете, пятый день мы штурмуем баню, всего пятый день, а люди как будто переменились. Продовольственная норма оставалась прежней, по-прежнему было холодно и грязно, и бивак еще полностью не приведен в порядок, и землянка еще не вымыта — что же все-таки произошло?

Удивительнее всего было для меня превращение Захаршина. Как он развернулся на «кухне», как умеет работать этот крестьянин и подзадоривать других — ни за что не назовешь его единоличником-индивидуалистом. Ему бы командовать расчетом вместо Лапшова, и какой боевой был бы в отряде расчет! И комсомольцы оказались на высоте, к Демидов — хоть сегодня принимай в комсомол, жаль, перерос немного; все, к сожалению, здесь «старики», принимать больше некого… Вот какие перемены в людях вызывает труд… И не только труд. И Щукарь, оказывается, нужен, и посмеяться вместе надо, а была бы гармонь — и взгрустнули бы вместе: вместе и грусть не беда. А Суркову — тому Марс подавай, будто от его Череповца до седого Марса всего лишь один перегон на самолете…

Баню мы завтра закончим, затем в один-два приема расчистим бивак, может быть, выскоблим землянку. А дальше? Хотя бы кто подсказал, скоро ли на фронте начнется оживление…

Вернулся в землянку, когда все уже спали. Один старшина Лапшов мужественно бодрствовал у коптилки — чертил и разрисовывал кроки бивака и боевой площадки. Одновременно он читал оставленную мною книгу.

— Спать, товарищ Дубравин?

— Спать, товарищ Лапшов.

— Я еще с часок посижу.

«Грачи прилетели»

В этот день все люди полка вышли на биваки. Оружием были кирки, ломы и лопаты; «противником» — зимние оковы блокады: грязный ноздреватый снег и залежавшийся лед, туго спрессованный и прослоенный копотью. Был полковой субботник по очистке площадок — коллективная атака на старуху-блокаду, как сказал накануне вечером Дмитрий Иванович Коршунов. С утра блестело солнце, звенела капель на припеках, день был улыбчивый, небо прозрачное, и мы вовсе не замечали восковой худобы наших вытянутых лиц, не хотели думать, что зимнее изнурение все еще продолжается. Какое, к господу, изнурение, если так ласково пригревает спину; не интенданты, так солнышко отпустит недостающие калории, и теперь уж, можно говорить, мы выжили, и не только выжили — организованно идем в наступление. Берегись, зима! С нами март, с нами весна, с нами оранжевое солнце!

— Что ж, земляки, начнем! — тоном колхозного бригадира предложил Захаршин и с силой опустил тупоносый лом на плотное ледяное поле.

Лед треснул. Захаршин сбросил рукавицы, поплевал на шершавые ладони и снова поднял и с громким выдохом «кхе!» вогнал конец лома в ледяную глыбу. Демидов лопатой поддел кусок льда, с восхищением крикнул Захаршину:

— Силушка! Враз трудодень отвалил. Как не позавидовать!

— Меньше завидуй! — огрызнулся Захаршин. Обернувшись к солдатам, наблюдавшим за его ударами, он повелительно сказал: — Ну, ломай, говорю. Кроши ее, нечистую!

Началось дружное разноголосое трудовое состязание. Глухо долбили заматеревшую твердь толстые увесистые ломы, лязгали, врубаясь в плотно утоптанный снег, остророгие кирки, звонко скребли по оголенному асфальту железные лопаты, за ними, завершая согласованный цикл, сердито шуршали березовые жесткие метлы.

Я работал киркой. Мне нравился этот немудрый удобный инструмент. Ловкий удар — и в сторону летят холодные брызги; новый удар — и в крошеве льда, в острых его осколках прыгают искры горячего солнца…

Через час объявили перерыв. Захаршин развернул цветастый кисет, угостил всех «новоленинградской махоркой» — так мы назвали крупный корешковый табак, изготовленный из листьев и веток на ленинградской фабрике.

— Так вот и в добром колхозе, — со вздохом заметил Захаршин, присев на глыбу льда и посмотрев на небо.

— Что в вашем добром колхозе? — спросил его Демидов.

— Пироги пекут и бражку похмельную варят, — загадочно ответил «старик».

Демидов разочарованно усмехнулся:

— А я-то думал!..

— Больно ты речист, Демидов. Погляди-ка вон лучше в небеса.

Вслед за Демидовым все посмотрели в небо. Оно было такое же прозрачное и синее, как и утром, — немного стало выше и гуще, и по всему небосводу теперь разливалась прохладная, до слез восторгающая чистота — зимой такого не было. И мне подумалось: скучает Захаршин, гнетет и ломает его хмурая тоска — первую весну встречает не в родном колхозе…