Ленинградские тетради Алексея Дубравина - Александр Хренков

— Ну-с, рад видеть вас во здравии и благополучии.

Этими словами он встретил меня в коридоре. А в кабинете, растирая озябшие пальцы и прохаживаясь от двери к окну (кабинет был маленький и почти пустой: кроме стола с телефоном и трех легких стульев, в нем ничего больше не было), обрушил на меня один за другим сразу несколько вопросов:

— В лазарете хорошо, но в полку веселее, не так ли? Воротничок, вижу, свежий, и белье, надо думать, негрязное? Умывались сегодня водой или снегом? А спали — спокойно или немцы снились? Так с чего же начнем — с какого-нибудь персонального дела?

Последний вопрос мне не понравился. Но Коршунов, по-видимому, и не ждал на него ответа. Сразу вслед за ним он спросил:

— А доводилось ли вам видеть в последнее время, как люди смеются? Не только улыбаются — скупую улыбку еще можно увидеть, а как они смеются — свободно, открыто, от души?

Я с благодарностью вспомнил вчерашнюю улыбку, но как люди смеялись, я и в самом деле давно уже не видел.

— Не доводилось, товарищ комиссар.

Остановившись у стола, Коршунов сел на один из стульев, другой пододвинул мне. На скуластом, чисто выбритом его лице задвигались желваки, появилось суровое выражение.

— Не смеются, товарищ Дубравин. И многие не улыбаются.

Эти слова он произнес с ожесточением, словно был вынужден признать досадную ошибку. Посмотрев на замерзшее окно, продолжал:

— Ослабли, притихли, от морозов прячутся. Иные не ежедневно моются, волосы не стригут, сапоги не чистят. А есть и такие: воротничок, посмотришь, на нем свежий, пуговицы будто на месте, а в душе — загляни — притаились сумерки. Поселился в такой слабовольной душе червячок уныния и гложет человека. И хуже всего — его обладатель ничуть не беспокоится. Барахтается один на один со своими думами и никого к себе не впускает. Есть ведь такие? Есть, Дубравин, есть.

Стул подо мной заскрипел. Коршунов смотрел на меня в упор, — я чувствовал себя неловко: вспомнил последние дни перед болезнью.

— Что же надо делать, Дмитрий Иванович?

— Подумайте. Сходите на точки, поговорите с членами бюро, со своим активом, с коммунистами. Подумайте, что могли бы сделать комсомольцы. Затем приходите ко мне, додумаем вместе. На фронте затишье, нас не бомбят и не обстреливают. Немцы готовятся к штурму. А мы поведем наступление за души людей. Так или нет, Дубравин?

Я еще не понял, в чем должна состоять роль комсомола в борьбе за души людей, но уже начал волноваться. Задача представлялась чрезвычайно важной. Не об этом ли я думал в лазарете?

— Так точно, товарищ комиссар, понятно.

Коршунов поднялся. Поднялся и я. Мы посмотрели друг другу в глаза, и Коршунов мечтательно признался:

— С каким удовольствием я побывал бы сейчас в оперетте! — Затем быстро спросил: — А вам не хочется, Дубравин?

Вопрос меня удивил, удивил, наверное, больше, чем предыдущий разговор.

— А что бы вы хотели посмотреть, Дмитрий Иванович?

— «Марицу», только «Марицу». На худой конец, веселую комедию Гольдони.

Глухо зашуршал телефон, Коршунов крупными шагами подошел к столу, взял трубку.

В трубке затрещало, потом стало тихо. И лишь через несколько секунд из нее вырвался сдавленный, нервный голос женщины. Слов я не слыхал, но по выражению лица комиссара понял — женщина сообщала что-то невеселое.

— Слушаю, Аннушка, слушаю. Пожалуйста, спокойнее, — бережно говорил Коршунов, и глаза его то щурились, то раскрывались, то поднимались к потолку, то застывали неподвижно на моем плече.

— Не верю, — тихо сказал Коршунов, когда голос в трубке умолк, и медленно, словно обессилев, опустился на стул. — Аня, Аннушка, ну что же ты молчишь?

Коршунов побледнел, положил осторожно трубку, неловко откинулся на спинку стула. Долго сидел задумавшись, взбугрив желваки; потом по его щеке грустно скатилась на шинель слеза.

Вошел полковник Тарабрин.

Коршунов тяжело поднялся, уронил стул, молча подал командиру руку.

— Что с тобой, комиссар?

— Сын. Полчаса назад умер сын, — едва слышно сказал ему Коршунов и отошел к окну. — Весной собирался в армию.

— Голодали? — спросил Тарабрин.

Коршунов не ответил.

— Ну, поезжай, — мягко предложил Тарабрин, приблизившись к комиссару. — Поезжай, Митя, успокой жену. Хочешь, поедем вместе? Машина ждет во дворе.

Тарабрин взял Коршунова под руку, и они вышли.

Вслед за ними вышел и я.

Не-Добролюбов с печкой

Сначала он позвонил мне — не знаю, какими судьбами раздобыл мой новый телефон.

— Алексей? Неужели ты?! Жив, здоров? — густо басил он в холодную трубку, осыпая меня вопросами. — Где нынче ночуешь? Сиди дома, загляну к вечеру, понял?

К вечеру он пришел. В темном коридоре поскользнулся, упал, страшно загремел чем-то железным; потом, недовольно ворча и потирая колено, ввалился в мою комнату — крупный, небритый, худой, в замасленном ватнике и порыжелых валенках. Под мышкой у него торчала — словно игрушка в сравнении с великим его ростом — жестяная новенькая печка; две ножки у печки погнулись, дверца откинулась, и из печки дружно посыпались на пол сухие дубовые чурки.

— Тьфу, окаянная! — простодушно выругался Павел и опустил печку к ногам.

Я готовился к беседе. Отложив в сторону газеты, бросился обнимать товарища.

— Постой! — воспротивился Пашка. — Внизу, у дежурного, остались рукава и мой заводской пропуск. Сходим вместе, подтверди мою личность.

Все же мы сначала обнялись, а уж потом пошли за рукавами.

— И занесло же вас в такой глухой тыл, подальше от фрицев! Выходит, наш завод на самой передней линии?

— Куда ты несешь эту печку? — спросил я.

— А ты не догадался? Тебе приволок. Ты ведь болеешь, вот и согревайся. Лучшего, извини, ничего не придумал.

— Так и тащил через весь город?!

Пашка недовольно покосился.

— Нет, на такси подкатил, на моторных санках с подрезами.

— Напрасно ты…. Я уже выздоровел.

— Не строй стыдливую барышню! — обрезал Пашка. — Они в книжках остались, барышни, — в романах довоенного времени.

Пришлось замолчать: перечить ему нельзя. Начнешь противоречить, он тут же повалит тебя на лопатки и вдобавок нещадно нахлопает по носу какой-нибудь цитатой. Хлебом не корми, цитировать и спорить Пашка готов хоть на тощий желудок.

Когда возвратились в комнату, он потребовал немедленно приступить к установке печки. Сам влез на подоконник, вмиг выломал верхнее стекло, пригвоздил вместо него серую железку с круглым отверстием, а мне скомандовал собрать рукава и выпрямить у печки ножки.

— Да возьми вот плоскогубцы. Железо молотка боится, понял?

Я подчинился, с удовольствием поработал по звонким рукавам удобным Пашкиным инструментом.

Наконец печка была поставлена, растоплена, и комната наполнилась робким теплом и запахом горящего дуба. Тогда мы спокойно уселись за стол и впервые внимательно посмотрели один на другого. Давно не виделись, с памятной весны прошлого года (по телефону, правда, разговаривали), — сколько воды утекло в Неве, сколько событий перешло в историю! Не знаю, что подумал обо мне Пашка, а мне представилось, будто вижу его первый раз в жизни: так он изменился, возмужал и, кажется, помудрел приметно. На верхней широкой губе настойчиво лезли усы, над переносицей сложилась упрямая складка, в покрасневших от бессонницы глазах мягко блестели огоньки.

И все же, пожалуй, передо мной сидел все тот же флегматичный чудак Пашка Трофимов, или сдержанно-гневный Не-Добролюбов, как удачно мы прозвали его в школе. Хорошо ли он помнит Сосновку?

— Значит, воюешь? — прервал мои мысли Пашка. — А я, видишь, связал свою судьбу с рабочим классом.

— На фронт не просился?

— Забронировали, дьяволы! Кому-то показалось, что с ружьем я напоминал бы неуклюжего Швейка, а с этим вот орудием, видишь ли, вроде на месте… — Он погладил лежавшие перед ним плоскогубцы, затем опустил их в карман. — Теперь бригадир слесарей, даже помощник мастера, представляешь? Высший разряд получил.

Я попробовал представить Пашку заводским начальником, но мое представление получилось рыхлым: жизнь военного завода была мне не известна.

— Слушай, Пашка, а люди у вас такие же черные и грязные, как и в городе?

— Почему? — обиделся Павел. — За весь завод не отвечаю, а в нашем цехе теплый душ на днях сработали. Раз в неделю, хочешь не хочешь, всем поголовно мыться.

— Жалеете людей?

— По головке гладим, как же! — крикнул Павел. — Выполнил задание — говорим: мало, давай еще, сколько выдержишь. Пять дней не был дома — просим: подожди еще немного, не расходуй силы на дальнюю дорогу. Брак сработал — немедля, грешный, переделай. Браком немца не убьешь.