Лавка дурных снов (сборник) - Стивен Кинг

Нора встала.

– Со всем уважением, я не очень-то верю в Бога. И думаю, мне не стоит выслушивать ваше предложение.

– Но если вы не выслушаете, то так и не узнаете, в чем оно заключается. И будете мучиться догадками.

Она стояла и смотрела на него, не зная, как поступить и что сказать. У нее крутилась мысль, что стол, за которым сидел Уинни, наверняка стоил не меньше нескольких тысяч. Она впервые подумала о нем в связи с деньгами.

– Я предлагаю двести тысяч долларов наличными. Этого хватит, чтобы расплатиться со всеми долгами, чтобы ваш муж закончил книгу, может, даже хватит на то, чтобы начать новую жизнь в… Вермонте, кажется?

– Да, – подтвердила она и подумала, что если он знал про это, то слушал куда внимательнее, чем ей представлялось.

– И не придется сообщать об этом в налоговые органы, Нора.

У него было длинное лицо и густые белые волосы. До сегодняшнего дня ей казалось, что он похож на овцу.

– С наличными это вполне реально, если использовать их с умом и частично оплачивать ими счета. А когда ваш муж продаст свою книгу и вы устроитесь в Новой Англии, нам больше не придется встречаться. – Он помолчал. – Правда, если вы решите уволиться, сомневаюсь, что новая медсестра будет обладать столь же высоким профессионализмом. Пожалуйста, сядьте. У меня заболела шея от того, что приходится смотреть на вас снизу вверх.

Она села. Остаться ее заставила мысль о двухстах тысячах долларов. Она даже представила их – большой толстый конверт, набитый купюрами. А может, два конверта, ведь в один вся сумма не влезет.

Наверное, это зависит от достоинства купюр, подумала она.

– Вам придется выслушать меня до конца, – сказал он. – В последнее время я не так много говорил, верно? В основном слушал. Теперь слушать будете вы, Нора. Согласны?

– Думаю, да. – Ее разбирало любопытство. Да и кого бы не разбирало на ее месте? – Кого я должна убить?

Она хотела пошутить, но едва эти слова сорвались с губ, она испугалась, что угадала. Потому что происходящее вовсе не напоминало шутку. И глаза на его длинном овечьем лице больше не казались овечьими.

К ее облегчению, Уинни рассмеялся:

– Никакого убийства, моя дорогая. Нам не нужно заходить так далеко.

Затем он начал говорить. Причем так, как не говорил, наверное, ни с кем в своей жизни.

– Я вырос в богатой семье на Лонг-Айленде – мой отец весьма преуспел на бирже. Наша семья была религиозной, и когда я сказал родителям, что собираюсь стать священником, никто не возражал и не говорил о необходимости продолжить семейный бизнес. Напротив, все были в восторге. Особенно мама. Мне кажется, большинство матерей искренне радуются, если их детям удается найти свое Призвание. Призвание с большой буквы.

Я отправился в семинарию на севере штата Нью-Йорк и по ее окончании был назначен помощником пастора в одну из церквей штата Айдахо. Я ни в чем не нуждался. Пресвитерианцы не принимают обета бедности, и мои родители позаботились о том, чтобы я ни в чем не нуждался. Отец пережил мать всего на пять лет, и после его кончины я унаследовал большое состояние, в основном в облигациях и акциях солидных компаний. На протяжении долгого времени я обращал скромную часть этих средств в наличные небольшими порциями. Не на черный день, потому что я его не боялся, а на осуществление того, что я назвал бы заветным желанием. Эти деньги лежат в сейфовой ячейке манхэттенского банка, и именно их я вам и предлагаю, Нора. На самом деле сумма составляет порядка двухсот сорока тысяч, но мы же не станем мелочиться из-за доллара-другого, верно?

Несколько лет я прослужил в глубинке, пока не получил назначение во Вторую пресвитерианскую в Бруклине. Пять лет проработал помощником, затем стал старшим пастором. Я честно и добросовестно исполнял свой долг до две тысячи шестого года. Моя жизнь – говорю это без гордости и стыда – прошла в ничем не примечательном служении. Я направлял свою паству на помощь бедным, как в дальних странах, так и живущим по соседству. По моей инициативе было открыто местное отделение Общества анонимных алкоголиков, которое помогло сотням наркоманов и пьяниц. Я утешал больных и хоронил усопших. Если же говорить о чем-то более приятном, то я соединил брачными узами более тысячи пар и учредил стипендиальный фонд, благодаря которому многие юноши и девушки смогли получить образование в колледжах, что иначе было бы им не по карману. В девяносто девятом году одна из наших стипендиаток получила Национальную премию по литературе.

Жалею я лишь об одном: что за все эти годы ни разу не совершил ни одного греха, от которых предостерегал свою паству. Я не сладострастен, а поскольку не был женат, не мог совершить грех прелюбодеяния. По натуре я не чревоугодник и, хотя люблю красивые вещи, никогда не проявлял жадности и алчности. Да и с чего бы, если отец оставил мне в наследство пятнадцать миллионов долларов? Я много трудился, проявлял выдержку, никому не завидовал – разве что матери Терезе, – и меня мало волнуют материальные блага и общественный статус.

Я не утверждаю, что абсолютно безгрешен. Отнюдь. Те, кто считает (а такие, полагаю, найдутся), что в своей жизни не согрешили ни словом, ни делом, вряд ли скажут, что ни разу не согрешили и в мыслях, верно? Но Церковь перекрывает все лазейки. Мы рассказываем людям о рае, а потом даем понять: без нашей помощи им туда не попасть… Потому как все мы грешны, а расплатой за грех является смерть.

Наверное, такие слова более уместны в устах неверующего, но при моем воспитании неверие для меня столь же невозможно, как и левитация. И все же я понимаю надувательскую природу сделки и психологические трюки, к которым прибегают верующие, чтобы обеспечить своей вере процветание. Не Бог возложил на голову папы римского его причудливый головной убор, а мужчины и женщины, ставшие жертвой теологического вымогательства.

Вижу, что утомил вас разговором, так что перехожу к сути. Прежде чем умереть, я хотел бы совершить настоящий грех. Не в мыслях или на словах, а на деле. Это желание появилось еще до инсульта и становилось все более навязчивым, но я считал это блажью, которая со временем пройдет. Теперь я понимаю, что ошибался, поскольку за последние три года оно превратилось в настоящее наваждение. Я спрашивал себя, насколько страшным может быть грех, который под силу совершить старику, прикованному к инвалидной коляске? Понятно, что не особенно страшным, если только этот старик не хочет, чтобы его поймали, а этого мне совсем не хочется. Такие серьезные материи, как грех и прощение, должны оставаться исключительно между человеком и Богом.

А потом, слушая ваш рассказ о книге мужа и финансовых проблемах, я вдруг понял, что могу совершить грех вашими руками. По сути, делая вас сообщницей, я мог бы даже удвоить тяжесть своего греха.

Чувствуя, как во рту у нее вдруг пересохло, она сказала:

– Я верю в дурные поступки, Уинни, но не верю в грех.

Он благожелательно улыбнулся. Улыбка была неприятной: овечьи губы, волчьи зубы.

– Это не важно. Зато грех верит в вас.

– Я понимаю, что вы так считаете… но почему? Это какое-то извращение!

Его улыбка стала еще шире.

– Именно! В этом весь смысл! Я хочу узнать, каково это – сделать нечто, что претит всей моей натуре. Нуждаться в прощении не только за само действие, но и за нечто большее. Вы знаете, что удваивает тяжесть греха, Нора?

– Нет, я не хожу в церковь.

– Вы удваиваете тяжесть греха, если говорите себе, что сделаете это, потому что потом сможете вымолить прощение. То есть и волки сыты, и овцы целы. Я хочу знать, каково это – погрязнуть в грехе. Не просто запачкаться, а увязнуть в нем с головой.

– И утащить с собой меня! – воскликнула она с негодованием.

– Но ведь вы не верите в грех, Нора. Вы сами только что сказали. С вашей точки зрения, я вас прошу лишь немного запачкаться. Правда, есть еще риск ареста, но он минимален. И за это я заплачу двести тысяч долларов. Больше двухсот тысяч долларов.

Она чувствовала, как лицо и пальцы онемели, будто на морозе. Разумеется, она не согласится. Она просто отправится на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. С работы она уходить не станет, во всяком случае, сейчас, ведь работа ей нужна, но в доме она не останется. А если он уволит ее за то, что она покинула свой пост, что ж, его право. Но сначала она хотела дослушать до конца. Даже себе она не могла признаться в том, что испытывала искушение, и успокоила себя тем, что это просто любопытство.

– Чего именно вы от меня хотите?

Чад закурил новую сигарету. Нора попросила:

– Дай затянуться.

– Норри, ты не курила уже пять…

– Я сказала, дай.

Он протянул ей сигарету. Она глубоко затянулась и, закашлявшись, выпустила дым.

Затем закончила рассказ.

В ту ночь она долго не могла уснуть и лежала с открытыми глазами, не сомневаясь, что Чад уже спит. А почему нет? Они приняли решение. Она скажет Уинни, что отказывается, и больше об этом никогда не заговорит. Решение принято, и сну ничто не мешает.