Лавка дурных снов (сборник) - Стивен Кинг

Увидев, что Хаус вытаскивает из-за пояса черный колпак, Трасдейл запыхтел, будто собака, и отчаянно замотал головой из стороны в сторону. Его волосы развевались. Хаус терпеливо водил колпаком за дергавшейся головой, будто наездник, желавший накинуть узду на норовистого жеребца.

– Дайте мне посмотреть на горы! – взмолился Трасдейл. Из его ноздрей текли сопли. – Я буду вести себя хорошо, только дайте посмотреть на горы в последний раз!

Но Хаус накинул ему на голову колпак и натянул до дрожавших плеч. Пастор Роулз монотонно продолжал чтение, и Трасдейл попытался сойти с люка. Баркли и Фишер силой вернули его на место.

– Давай, ковбой, прокатись! – раздался снизу чей-то крик.

– Говори «аминь», – велел Баркли пастору Роулзу. – Бога ради, скажи «аминь»!

– Аминь, – произнес пастор Роулз и отошел, с шумом захлопнув Библию.

Баркли кивнул Хаусу, и тот нажал рычаг. Смазанная балка ушла в сторону, и крышка люка опрокинулась вниз. За ней последовал Трасдейл. Послышался хруст шейных позвонков. Его ноги взбрыкнули почти до подбородка и безвольно повисли. Желтые капли упали на снег.

– Поделом тебе, ублюдок! – закричал отец Ребекки Клайн. – Сдох, будто обоссавшийся пес! Добро пожаловать в ад!

В толпе одобрительно захлопали.

Зрители не расходились, пока тело Трасдейла – черный колпак так и остался на его голове – не уложили в ту же повозку, в которой казненного привезли в город. Затем постепенно толпа рассосалась.

Баркли вернулся в тюрьму и опустился на койку в той самой камере, где прежде находился Трасдейл. Он просидел десять минут. На морозном воздухе изо рта вырывались клубы пара. Он знал, чего ждет, и наконец дождался. Успел подхватить ведерко, в котором накануне принес Трасдейлу пиво, и его вырвало. Потом Баркли прошел к себе в кабинет и затопил печь.

Восемь часов спустя он по-прежнему сидел там и пытался читать книгу, когда пришел Абель Хайнс.

– Тебе надо пройти в морг, Отис. Я хочу тебе кое-что показать.

– Что?

– Нет. Ты должен сам это увидеть.

Они направились в здание, где располагались «Погребальные услуги Хайнса». В задней комнате на холодном столе лежал раздетый догола Трасдейл. Пахло химикатами и калом.

– При такой смерти люди всегда обделываются. Даже те, кто уходит с гордо поднятой головой. Это от них не зависит. Сфинктер не держит.

– И?..

– Подойди сюда. Думаю, что при твоем ремесле ты видел кое-что похуже обделанных порток.

Они лежали на полу, почти вывернутые наизнанку. Среди кала что-то поблескивало. Баркли наклонился поближе – это был серебряный доллар. Он вытащил его из кучи.

– Не понимаю, – признался Хайнс. – Этот сукин сын сидел под замком почти месяц.

В углу стоял стул. Баркли тяжело опустился на него, и стул скрипнул.

– Наверное, он успел проглотить его, когда увидел наши фонари. А потом всякий раз, когда тот выходил, очищал его и снова проглатывал.

Мужчины посмотрели друг на друга.

– А ты ему поверил, – наконец произнес Хайнс.

– Свалял дурака, что тут скажешь.

– Может, это больше характеризует тебя, чем его.

– Он до последнего твердил, что невиновен. Наверное, и у престола Господня будет стоять на своем.

– Да, – согласился Хайнс.

– Я не понимаю. Его ждала виселица. Его бы все равно повесили. А ты понимаешь?

– Я даже не понимаю, почему солнце встает. И что ты будешь делать с этой монетой? Вернешь родителям девочки? Может, лучше этого не делать, потому что… – Хайнс пожал плечами.

Потому что Клайны знали с самого начала. И все в городе знали с самого начала. Не знал только он один. Дурак, конечно.

– Я не знаю, как с ней поступлю, – сказал Баркли.

Порыв ветра донес звуки пения. Пели в церкви. Это был гимн, прославляющий Бога.

Посвящается Элмору Леонарду

Храм из костей[12]

Перевод С. Алукард

Я пишу стихи с двенадцати лет, когда впервые влюбился (в седьмом классе). С тех пор написал сотни стихотворений, почти всегда – на клочках бумаги или в наполовину исписанных тетрадях, а опубликовал из них всего с полдюжины. Большинство моих творений распихано по разным ящикам, бог знает где – я не знаю. И тому есть причина: не такой уж я хороший поэт. Это не рекламный трюк и не кокетство, а правда. Если у меня действительно получается что-то, что мне нравится, то в большинстве случаев по чистой случайности.

Основная причина включения этого произведения в сборник состоит в том, что оно (как и второе стихотворение) представляет собой скорее повествование, нежели лирику. Первый вариант – давным-давно утерянный, как и наброски рассказа, впоследствии превратившегося в «Милю 81», – был написан мной еще в колледже под огромным влиянием драматических монологов Роберта Браунинга, особенно «Моей последней герцогини». (Другая поэма Браунинга, «Чайлд Роланд к Темной Башне пришел», легла в основу серии романов, хорошо знакомых многим моим верным читателям.) Если вы читали Браунинга, то, возможно, слышите его голос, а не мой. Если нет – прекрасно. По сути своей это такая же история, как и любая другая, и это значит, что она должна развлекать и доставлять удовольствие, а не служить предметом исследования.

Мой друг Джимми Смит читал первый утерянный вариант на «Поэтическом часе» в Университете Мэна как-то днем во вторник в 1968 или 1969 году, и произведение получило хороший прием. Почему бы и нет? Он вложил в исполнение всю душу, едва ли не пел. А людей всегда захватывает хороший сюжет, будь он преподан в стихах или в прозе. Сюжет же оказался удачным, особенно учитывая его формат, что дало мне возможность удалить банальные описания. Осенью 2008 года я вспомнил декламацию Джимми, а поскольку у меня выдалась творческая пауза, то решил постараться воссоздать поэму. Результат перед вами. Не могу с уверенностью сказать, насколько он соответствует первоначальному варианту.

Джимми, я надеюсь, что ты где-то есть, и тебе попались на глаза эти строки. В тот день ты произвел настоящий фурор.

Если хочешь услышать меня, угощать начинай,

Плесни хоть бы вот той дряни (впрочем, тут у тебя сплошь дрянь!)

Больше тридцати нас было в тех джунглях, лишь трое спаслись.

Трое выжили в дебрях и вверх пробрались —

Мэннинг, Ревуа и я. Как там в той книге говорится?

Один теперь я рассказом смогу поделиться.

И вот что скажу вам – лично я-то в своей постели умру,

Как и многие прочие сукины дети – с бутылочкой, крепко прижатой ко рту.

А жаль ли мне Мэннинга? Да фиг вам! И ему хрен!

Это ж были его деньжата, а их было тратить не лень.

Но из-за них так и вышло, что мы и гибли один за другим,

А он-то сдох не в своей постели – ну, об этом я сам позаботился.

Теперь он веками послужит в том храме костей! И не напрасно,

А жизнь прекрасна!..

Ну что за пойло ты тут подаешь?

Впрочем, я не против, если еще подольешь.

Крепкая штука… А если хочешь, чтобы я заткнулся, —

Ну… переключай меня на «шампусик».

Трепотня – дешевня, молчание многого стоит, друзья…

Так о чем это я?

Двадцать девять трупов за поход, среди них одна баба,

Титьки у нее были шикарные, да и попа – что надо!

Мы ее обнаружили мертвой – вот те раз!

Поутру, средь холодных углей, у костра, что давненько погас,

Ни ушиба на ней, на лице – ни ожога,

Видать, на стылое пепелище зашла, не рассуждая долго,

Трещала всю дорогу, а погибла без единого звука,

Что за судьба человеческая, не судьба, а чертова сука!

Не согласен? Тогда хрен и тебе, и твоей мамочке хрен бы приделать,

Впрочем, с хреном она бы стала мужиком, а не девой…

А та, кажется, была антропологом, все об этом твердила,

Но на ученого совершенно не походила,

Когда мы ее из кострища вынимали, так скажем,

Щеки в золе, и глаза – не белки – серые, в саже,

А больше на ней не нашли никаких повреждений,

Дорранс инсульт констатировал – такое лекаря утверждение…

Бога ради, подлей-ка еще мне чуть виски из уважения,

Без этого проклятого виски

Временами кажется, что и смерть где-то близко!

Джунгли несли нам потери день за днем.

Карсон погиб от сучка, что пронзил ему сапог.

Нога притом так распухла, что,

Только разрезав кожу, мы снять ему обувь сумели,

Но к тому часу пальцы его ноги почернели,

Как в кострище угли, как кальмара чернила, —

наверное, у Мэннинга такая же черная кровь текла в жилах,

А вот Рестона с Полги какие-то мохнатые пауки укусили,

Причем каждый паук был что с твой кулак – не меньше никак.

Акермана ужалила змеюка-злодейка,

Что свисала прям с дерева, как с шеи бабы меховая горжетка,

И яд свой впрыснула ему в тот же миг.

Вы хотите узнать, что наш друг перенес?

Он от боли своей же рукой вырвал собственный нос,

Словно персик переспелый, прогнивший, заливаясь, в крови,