Место смерти изменить нельзя - Татьяна Светлова

— Он его нашел.

— Откуда вы знаете?

— Масло.

— Масло?..

— Машинное.

— У вас на пальце?

— Может, и у вас тоже.

Максим старательно обнюхал свои пальцы.

— Да. У меня тоже. Значит…

— Значит, рычажок был смазан относительно недавно. Во всяком случае, не семьдесят с лишним лет назад.

— Только толку от этого мало. Тайник-то пуст.

— И вообще мне кажется, что тайники в столиках и прочих видах мебели той эпохи — отнюдь не редкость. Это совсем не означает, что все они набиты драгоценностями…

— Час от часу не легче, — сказал Максим. — Мы опять не знаем, что мы ищем. Они помолчали.

— Кофе хотите? — снова спросил Максим.

— Кофе? Превосходная мысль. Хотите, я сварю?

— Что теперь делать будем? — спросил Максим, следуя за Реми на кухню.

— Если бы я знал… — орудовал кофеваркой Реми. — Допустим, я ошибся, в столике ничего нет дополнительно интересного и вор охотился именно за ним самим. Но у нас еще есть ваша ночная гостья. Она-то за чем приходила? В этой квартире должно быть что-то ценное, если это не драгоценности в прямом смысле слова. И я должен это «что-то» найти. Буду снова осматривать все углы.

— Может, тут еще один тайник есть? Вдруг дядя нашел драгоценности и решил их перепрятать? В бачке туалета, например, — сказал полушутливо Максим.

Реми глянул на него серьезно и укоризненно.

— Я туда уже заглядывал, еще в первый раз, на всякий случай. Если бы месье Дор и нашел драгоценности, то лучшего тайника, чем столик, нельзя даже придумать! Зачем ему перепрятывать?

Максим достал из холодильника печенье с апельсиновым мармеладом.

— Вы зачем его в холодильнике держите? — поинтересовался Реми.

— Чтобы шоколад хрустел.

— А-а-а… — сказал уважительно Реми. — Мне такое и в голову не приходило. Вы гурман.

Покончив с кофе, Реми встал посреди гостиной, осматриваясь по сторонам.

— Вам помочь? — спросил Максим.

— Попытайтесь. Но я, как и в прошлый раз, не смогу вам сказать, что искать. Хотя разница, пожалуй, все же есть: в прошлый раз мы с вами искали какое-то указание, намек на то, куда мог подеваться ваш дядя: пометку о назначенном свидании, о делах с кем-то… А в этот раз мы с вами ищем что-нибудь ценное. Может быть, и не в общепринятом смысле слова, а только для кого-то, для одного человека: письмо, кассета, книга, фотографии… Не исключено, что это завещание.

— Завещание?

— Угу.

— Так оно, наверное, у нотариуса хранится, разве нет?

— Может быть. Пока у нас нет факта смерти, мы ничего не можем узнать на этот счет. Но — такое бывает — завещание могло быть составлено и дома. И это может кого-то сильно интересовать.

— Меня, например. Оставил ли мне дядя столик, — ехидно заметил Максим.

— Например, — согласно кивнул Реми, не обращая внимания на его ехидство. — Или Соню. Или Пьера. Чтобы узнать, что в завещании, а может быть, и уничтожить его, в зависимости от содержания… Впрочем, я не говорил, что мы ищем завещание. Я не знаю, Максим, что мы ищем. Будете соображать сами. Надо, например, перетряхнуть все книги, нет ли между страницами чего. Начните пока с этого. А я просмотрю кассеты.

Максим окинул взглядом стеллажи с книгами и пожалел, что предложил столь опрометчиво свою помощь. Но отказываться было поздно, и он безрадостно принялся за работу.

На исходе третьего часа Максим взбунтовался.

— Все, — сказал он раздраженно, — больше я не в состоянии этим заниматься.

Возле его ног лежали стопки книг. Пахло пылью. Максим направился к дивану и уселся, закинув ногу на ногу. Реми, отложив очередную видеокассету, которую он собирался вставить в видеомагнитофон, посмотрел на него несколько смущенно.

— Я понимаю… Если вас это не очень побеспокоит, может, я приглашу Жака, моего помощника, сюда?

— Пожалуйста. — Максим устало кивнул. У него было ощущение, что его ноздри, его глаза, его мозги — и те были набиты пылью. — Приглашайте. Я в библиотеку пойду, с утра собираюсь.

Реми направился к телефону. Максим поднялся с дивана и потянулся.

Поглядел на окно, забрызганное дождем, на низкие грязно-серые тучи, бестолково мотавшиеся по бесцветному небу… Честно говоря, выходить не хотелось.

— Вы мне не сказали, кстати, — окликнул он Реми, когда тот закончил разговор, — как у вас утром просмотр с Вадимом прошел? Вы ведь сегодня должны были пленки с последней сценой смотреть, не так ли?

— Да, — ответил Реми. — Должны были. И посмотрели.

— И что?

— И ничего. Месье Дор, судя по всему, на работе работает. Никаких эмоций, кроме тех, которые ему положены по роли, никаких посторонних оттенков чувств или мыслей…

— Слушайте, Реми, а у меня ведь видеозапись есть! Я снимал дядю, и Вадима, и вообще всех понемножку…

— Давайте посмотрим, — кивнул без особого энтузиазма Реми. — Только сможем ли мы камеру к телевизору подключить? Для этого специальный соединительный шнур нужен. У вас есть?

— Нет.

— Может, у месье Дора найдется?

— Вряд ли, у него ведь нет камеры. С чего бы ему иметь специальный шнур?

— Верно. У Вадима?

Максим набрал его номер. Выслушав, Вадим предложил ехать на студию и просмотреть видеозапись на большом экране. Окинув взглядом разложенные повсюду стопки кассет и книг, Реми вздохнул и согласился.

— Ключ для Жака оставим мадам Вансан. Надеюсь, если он и не найдет ничего интересного, то хотя бы тут приберет слегка… Пока не говорите никому о тайнике в столике. Надо будет еще посоображать на этот счет.

Они заперли квартиру и вышли в раннюю октябрьскую темноту. Лил дождь, и на душе было мерзко. Впервые за все это время на негр нахлынуло внятное чувство утраты, в которую он до сих пор не верил. Или — не хотел верить? Смерть так не шла Арно, эта роль была явно не для его актерской фактуры — яркой, сочной и жизнерадостной…

Впрочем, тот режиссер, что ставит жизнь и смерть на сцене человеческой судьбы, вряд ли в раздаче ролей руководствуется эстетическими соображениями.

Они сидели втроем в маленьком просмотровом видеозале, и вспышки света на экране озаряли три сосредоточенных лица. Реми переспрашивал время от времени, кто что сказал — микрофон видеокамеры не очень хорошо улавливал звук на большом расстоянии. Прошли сцены репетиции; мелькали лица съемочной группы, гримерша кокетливо улыбнулась в камеру, возникал Вадим, отдающий распоряжения; пошла наконец основная сцена с Арно. На некоторое время немногочисленные зрители этого маленького зала забыли о цеди своего просмотра, захваченные игрой Арно Дора.

— Великолепно. Превосходно сыграно. А, что скажешь, Максим? — Вадим повернулся к нему с оживлением, но, увидев выражение Максимова лица, словно вспомнил, зачем он здесь, и помрачнел: "Что я буду делать, если Арно не отыщем?

Где я теперь такого актера найду?.." — тихо запричитал он себе под нос.

Максим молча перевел взгляд на экран, на котором дядя, помахав в камеру Максиму, уже огибал угол дома и потом снова высунулся из-за угла, изобразив, что его тошнит. Реми внимательно вглядывался в экран. Затем изображение заслонили чьи-то ноги. «Это я камеру на землю поставил, когда писать ходил», — объяснил Максим. Ноги ушли; открылась сцена с лежащей на земле девочкой, которая удачно попала прямо в центр кадра. Вадим заинтересовался неожиданным ракурсом с Максимовой камеры и, снова увлекшись, стал комментировать сцену с точки зрения актерской задачи.

Максим не слушал. Ему был хорошо знаком этот режиссерский эгоизм-энтузиазм, и он вовсе не осуждал Вадима, но сейчас сердце его болезненно сжалось. Он ни разу не просматривал свою кассету и даже забыл о ней, и теперь он видел лицо дяди, живого и реального, и молил его молча: ну объявись, ну возникни откуда-нибудь, нарушь эту молчаливую пустоту длиной почти в неделю, скажи, что разыграл, что запил, что свалял Дурака, — но только объявись!.. И ему показалось, что он вот-вот заплачет, и это будет неприлично — плакать, ему, мужчине и известному режиссеру; и еще он подумал, что успел привязаться к своему пятиюродному Дяде больше, чем он предполагал, и теперь для него в стране Франции действительно образовалась пустота, в его сознании, по крайней мере; пустота, которую никто не смог бы заполнить, даже и Соня; Соня — это вообще не то, что может заполнить твою душу, тебя; Соня — это, наоборот, то, что ты заполняешь… Даже не заполняешь, не так; Соня — это то, во что ты падаешь.

Пропасть, в которую ты срываешься. Срываешься и падаешь, летишь, без конца, без дна… Ему остро захотелось домой, в Москву, к друзьям, к поклонникам и поклонницам, к привычному стилю и быту, и, главное, подальше от этого темного зала, от этого детектива, от Вадима, от Сони — да-да. Сони, подальше от нее и от ее загадок; подальше от всей этой гнетущей атмосферы необъяснимого и мрачного исчезновения дяди, привкуса преступления, ужаса, смерти…

Кассета закончилась. Экран погас, и в зальчике зажегся неяркий свет.