Свои и чужие - Иван Чигринов

— В отрыве от фронта, — снова принялся докалывать ему Шашкин, — без тесной, постоянной и надёжной связи с регулярной армией, с центром, без их помощи, и в первую очередь оружием, нельзя развернуть активные боевые действия в тылу.

Нарчук поглядывал на него глазами, помутневшими от боли, которая стала особенно нестерпимой во время этого разговора, ответил совсем тихо, словно самому себе:

— А я думал иначе. И я остаюсь. Хоть и на час, но отрекаться от своей земли не стану. И никакая сила, пусть даже сам Гитлер, не выгонит меня отсюда. Посмотрим, кто тут хозяева — они или мы. Всегда сильней тот, кто защищает свой дом. Вот так!…

Это «вот так» Нарчук мысленно повторял не раз, словно все ещё убеждал не только тех, кто собирался предательски бросить отряд, по и самого себя.

Группа, которую подстрекал к уходу прокурор Шашкин, не стала ждать комиссара. Кроме тех, кто открыто поддерживал Шашкина, тайком покинули отряд ещё несколько человек.

Случилось это после того, как в отряд вернулся из Крутогорья Павел Черногузов. Он принёс весть, что некоторые семьи партизан, уехавшие в эвакуацию, попали в окружение и теперь вернулись домой — одни в районный центр, другие в свои деревни. Это, кажется, и повлияло окончательно па решение части партизан податься за линию фронта, чтобы не подвергать опасности своих жён и детей…

— И мои в Крутогорье? — спросил Нарчук, когда услышал, как Павел Черногузов рассказывает, кого видел в районном центре и о ком слышал.

— Да. И жена, и сын.

— Ты сам видел?

— Как вот тебя теперь. Заходил ночью к ним.

— Как они там?

— Ничего. Жена, известно, всплакнула.

—А твои?

— Мои тоже дома. Дети довольны, что снова в городе, а жена, как и твоя, плачет.

— Ну, зря они ото… Пока ещё пет причин лить слезы. А семья Степана Павловича? Что с ней?

— Сдаётся, проскочила. Жена его с дочкой уехали в эвакуацию немного раньше наших. Тогда ещё из Унечи поезда ходили.

— Хорошо, что хоть ему повезло. Спокоен будет. Ну, а нам с тобой… Да и остальным… Конечно, возвращение семей по домам не на пользу делу. Повязали они нам руки, Павел Егорович. Счастье, ежели немцы но ухватятся за это, не превратят в средство воздействия на нас.

— Может, не додумаются?

— Подскажут. Но иначе, холуи подскажут. Кстати, какая там обстановка в Крутогорье? И вообще, во всей местности? Успел ты что-нибудь разведать?

— Как и договаривались, Митрофан Онуфриевич. Начать надо с того, где и как разместились немцы в самом Крутогорье. Так вот, гестапо находится в помещении поликлиники, что между рынком и промкомбинатом. Кстати, па промкомбинате теперь работают наши пленные.

— Много?

— Не очень. Человек пятьдесят. Жандармерия забрала себе гостиницу, разместились на двух этажах, там и канцелярия. Видел сам, как солдаты, вернее, жандармы, утречком бегают в исподнем из гостиницы на берег Жадуньки, благо это совсем недалеко. Гогочут, приседают и руки разводят в стороны. Ну, а так вход в город более или менее свободный. Патрули стоят у железнодорожной станции и в конце Больничной улицы, у самого моста па Крупно.

— А с той стороны, от спиртзавода? — спросил Нарчук

— А там охраны пока нет. Возле жандармерии в гостиничном дворе стоит пулемёт с прислугой, видно, под обстрелом находится и мост на Жадуньке, и дорога мимо спиртзавода на Белую Глину.

— А как ты заходил в Крутогорье?

— Со стороны Прусина. Кстати, по той дороге, что ведёт от городского кладбища, тоже свободный въезд.

— Ну, а там кто?

— И это скажу, все скажу. — Черногузов догадался, что имеет в виду Митрофан Нарчук. — Военным комендантом города стал некий Гельбах. Курт Гольбах. Начальником оперативной группы ЕЛ — Ганс Рихтер. Бургомистром поставлен Борисович. Полицией командует Жмейда и Рославцев.

— Откуда же они объявились в Крутогорье? Хотя что я говорю — Рославцев-то, кажется, все время оставался в городе. А Жмейда?

— Сидел, теперь вернулся откуда-то.

— А ещё кто в полиции служит?

— Зуммер, Радзевич, Ветров.

— Это что, повар?

— Да.

— Ну и гады!

— Оказывается, ждали своего часа. Теперь повыползали.

— Ничего, это ещё не их час. Их час пробьёт, когда за все расплачиваться придётся. Ну, а что слышно про подпольный райком?

— Ничего. Правда, люди говорят, что в Мошевой будто бы казнены председатель сельсовета Рыгайла и председатель колхоза из Дубровки Ефременко.

— Они ведь тоже входили в состав подпольного комитета. — Нарчук долго думал, потом решил: — Надо нам, Павел Егорович, скорей возвращаться на место. Что-то мне не очень все это нравится.

— Но я точно знаю, что в городе уже действует группа комсомольцев. Возглавляет Владимир Винников.

— Знаю, знаю его. Кажется, десятилетку в этом году кончил.

— Собрал группу какой-то командир, вроде бы из штаба тринадцатой армии. Но сам он уже погиб. Посреди Избужара, на улице, подорвал гранатой вражеский мотоцикл и погиб.

— Словом, пора на место, Павел Егорович, События торопят нас….. Разумеется, Митрофан Нарчук сильно переживал развал отряда. Он стал ещё молчаливей и как будто недоверчивей. Но партизанам, которые остались с ним, казалось, что командир просто перемогает болезнь.

Нарчук не стал мешкать с отходом в Забеседье. Отправились, едва наконец ему полегчало и он снова смог ходить.

В заповедный лес, что захватил вдоль Беседи широкое пространство от Ботаева до Веремеек, — а за Веремейками тоже громоздился сплошной лес, отступая порой во все стороны на километр-другой от селений, чтобы хоть немного дать развернуться крестьянину на поле, — Митрофан Нарчук и Степан Баранов, который со своей группой появился на стоянке в самый последний момент, привели всего семь человек. На далёкой боровине, посреди былого печища, где когда-то местный люд гнал из бересты дёготь, изнурённые и заросшие партизаны, которые стали похожи на запущенных деревенских мужиков, сразу же принялись копать землянку. Из квадратной, по четыре сажени каждая сторона, ямы время от времени взлетала вверх, рассыпаясь на мелкие комочки, почерневшая старая земля. А на муравейнике лежало исподнее бельё, чтоб муравьи истребили тем временем вшей.

Здешние места были целиком под немцем. Даже робкими вспышками в темноте уже не подавал о себе знака фронт. На былой фронтовой, а затем прифронтовой территории размещался уже чуть ли не третий эшелон вермахта с его складами, мастерскими, аэродромами, большими и малыми штабами, госпиталями, домами отдыха и всяческими тыловыми службами; по городам и деревням стояли охранные гарнизоны.

VIII

Признаться, Чубарь не ждал, что ему снова придётся идти за линию фронта, бывшему к тому времени уже за Десной. (На карте, лежащей на столе, который обступили со всех сторон командир отряда Карханов, комиссар Богачёв, начальник штаба Веткин и он, Чубарь, был обозначен самый далёкий излучистый изгиб фронта, который начинался внизу от Мелитополя и шёл вверх между Сумами и Курском; а на московском направлении уже и определить было трудно, какие города и населённые пункты оставались советскими, кроме самой столицы — столько было начерчено тут разных условных знаков в виде подков и штрихов…) Оно и понятно — Чубарь был случайным человеком в отряде, к тому же специальном, разведывательно-диверсионном. Но его вызвали в штаб и поручили ответственное задание.

Чубарь сперва с недоверием отнёсся к заданию, казалось почему-то, что его таким образом все-таки устраняют из отряда.

Помочь двум арестованным в Мошевой председателям партизаны не успели. Опоздали. Когда в Мошевую пришла группа, выделенная Кархановым, Рыгайла и Ефременко были уже мертвы.

Чубарь надеялся, что после такого дела Патолю станут судить. Но надеялся напрасно. Того только выгнали из отряда.

Чубарю хотелось остаться на месте, теперь он знал Поцюпу, был знаком с хромым Шандовым, наконец, знал о том, что где-то в Забеседье находится подпольный райком…

А Шпакевич, наоборот, не желал расставаться с Чубарем. Чуть ли не два дня кряду он уговаривал Родиона, чтобы тот не отставал от спецотряда. При этом Шпакевич брал только одним — не вечно будет стоять такая погода, придут холода, потом совсем ляжет зима, а зимой… Словом, зимой не всякому зверю находится укромное местечко в округе, не то что бездомному человеку. Не иначе Шпакевич докучал этим и командиру отряда Карханову, потому что тот, встретив Чубаря, спросил:

— Как вы решили? С нами останетесь?

— Ещё не надумал.

— Так думайте. Мы простоим здесь не больше недели, а потом двинемся дальше. Я не настаиваю, чтобы вы шли с нами. Я уже говорил это. Но и отказывать вам не стану.

Тем не менее и в конце условленной недели в Чубаревой голове ничего не прояснилось. Когда он начинал думать об этом, саднило в душе, будто он действительно изменял кому-то, решаясь снова уйти далеко от Веремеек.